В каюте проживало еще три человека: комиссар Всеволод Абрамович Третьяк, акустик Петя Крутов и курсант Саблин. Гостеприимные моряки предложили мне занять почетную верхнюю койку, что, как потом выяснилось, было с их стороны знаком уважения. Вскоре я ближе познакомился со своими соседями. Мне пришлись по душе нехитрые развлечения команды, особенно лирический конкурс писем, отправляемых, как и положено, во всех портах, куда «Гаммарус» заходил пополнить запасы воды. Прочие забавы моряков сводились к пению в кубрике и настольным играм, из которых самая популярная выглядела как шахматная доска, расчерченная на шестьдесят четыре разноцветных квадрата. По этим клеткам игрок вел свою фишку, бросая игральную кость. От некоторых полей вели стрелки вверх, ускоряя, таким образом, продвижение фишки, а от каких-то — вниз, порой уводя игрока к самому началу. Задачей участника было добраться до одной из верхних клеток, откуда стрелка выводила за пределы доски.

В сравнении с шахматами, эта игра выглядела примитивной. Я не понимал той увлеченности, с которой команда, используя каждую свободную вахту, проводила время над доской. Поклонниками игры были все мои знакомые — курсант Саблин, комиссар Абрамыч, Петя Крутов и даже механик Стас Ларионов, известный своими шумными приключениями в каждом подходящем для хулиганства порту.

Капитан Беспрозванный по-прежнему оставался для меня неизвестной фигурой. Я слышал по радио голос, отдающий приказы, но никогда не видел его обладателя. Все функции оперативного управления выполнял комиссар. Моряки не упоминали имени Беспрозванного, а на мои вопросы отвечали уклончиво. Только однажды, 22 декабря, в день зимнего солнцестояния, совпавший с праздником пересечения экватора, хлебнувший добавочного спирта Саблин предложил тост «за капитана».

— Есть люди, у которых капитан внутри! — хором ответили моряки и сдвинули кружки.

Жизнь полусотни мужчин, чья свобода надолго ограничена замкнутым пространством — тема для отдельного описания. Скажу лишь, что атмосфера на борту царила веселая, звучали стихи и песни, но находилось время и для серьезных бесед один на один, и для общих собраний. На одном таком мероприятии мне довелось побывать. Но так как утром того дня произошло событие, едва не окончившееся для меня трагически, расскажу все по порядку.

Убедившись в чистоте горизонта, капитан объявил всплытие. Свободные от вахты моряки вышли на палубу, пользуясь случаем покурить. Стоял мертвый штиль. Безоблачное небо накрыло океан сверкающим куполом, лодка застыла на тонкой линзе воды, и о существовании времени напоминала только огромная тлеющая цигарка, которую из-за дефицита времени передавали по кругу все желающие, за исключением комиссара: выращиваемый Абрамычем горлодер мог курить только он сам.

— Товарищ комиссар, — обратился Саблин, — разрешите окунуться.

— Добро, — кивнул Абрамыч. — Но через пятнадцать минут погружаемся.

Как ни странно, охочих до купания оказалось немного. Когда я, Абрамыч и Саблин стали сбрасывать одежду, остальные бережно передавали по кругу медленно сокращающуюся «козью ножку», предпочитая в полной мере воспользоваться курительной оказией. Впрочем, комиссар аккуратно слез в воду по трапу, не выпуская из зубов самокрутку.

Я прыгнул с горячей кормы и сразу же наглотался океанской воды, от которой запершило в горле. Вынырнув на поверхность, я решил быстро проплыть вокруг лодки вслед за Третьяком, который уже заворачивал за форштевень. Комиссар загребал величавым брасом и высоко держал голову, распространяя сизый дым над зеленой пленкой океана. Саблин плыл следом за мной. Остальные наблюдали сверху и сопровождали Абрамыча грубоватыми флотскими шутками.

— Абрамыч, смотри рули глубины носом не обруби!

— Ничего, он и без руля до Кронштадта дойдет, если акулы не сожрут.

— Комиссар сам кого хочешь съест, а уж акула к нему и на кабельтов не подойдет — больно махорка ядреная!

— Ржите, салаги, — беззлобно пыхтел Абрамыч, нос которого, и в самом деле, являлся главной достопримечательностью лица. — Вам акулу покажи — от страха до сороковой параллели океан изгадите.

Когда я доплыл до кормы и собрался вылезать, что-то сильно ударило меня по голове. Уходя под воду, я почувствовал, что теряю сознание. Даже теперь, после стольких лет, мне страшно вспоминать те мгновения, за которые передо мной пронеслась вся моя недолгая жизнь. Вот в детском саду я отказываюсь пить кипяченое молоко. «Надо выпить!» — грозно говорит воспитательница, и на мои губы налипает отвратительная молочная пенка. Самое удивительное, что наряду с воспоминаниями из собственной жизни, я увидел несколько эпизодов, никогда со мной не происходивших, и не могших произойти. Я — курсант военного училища. У нас строевая подготовка. Я стою с занесенной для церемониального шага ногой уже несколько минут. Мышцы сводит усталая судорога, а барабанные перепонки напрягает голос сержанта: «Выше носок!». А вот я куда-то ползу под грохот и лязг. Тот же сержант сует мне три связанные гранаты и тем же тоном приказывает: «Надо лечь под танк».

Первым, что я увидел, когда очнулся, были губы Абрамыча. Они находились всего в нескольких сантиметрах. Губы дрогнули, отчего меня пронзил острый запах чеснока, тесно прижались к моим губам, и я с отвращением замотал головой.

— Не надо, — попросил я не то реального комиссара, не то сержанта из недавней галлюцинации.

Случилось вот что: акустик Петя Крутов, также пожелавший освежиться, разбежался, вошел в воду «солдатиком» и пятками угодил мне прямо по макушке. Удар был сильным и чудом не свернул шею. Оглушенный, я ушел под воду. Несколько человек стали нырять и не могли меня найти, пока Абрамыч не заметил тело, лежащее на глубине трех метров на плоскости одного из горизонтальных рулей лодки, и не вернул меня к жизни методом искусственного дыхания. Мне опять повезло. Если бы не руль, в течение нескольких секунд я погрузился бы навсегда.

Лодка уже следовала своим курсом. Команда разбрелась, и со мной остались только Саблин и комиссар.

— Спасибо, Всеволод Абрамыч, — поблагодарил я. — В порту с меня пачка хорошего табаку.

— Вы себе «спасибо» скажите, — отозвался комиссар. — Я двадцать лет на службе, а чтобы человек так долго под водой пробыл — не припоминаю такого.

— Сколько же времени прошло?

— Кто его знает? — сказал Саблин. — Может, три минуты, а может — и все пять. Никто на хронометр не глядел, ныряли люди.

— Да, странно получилось.

— На подводном флоте еще и не такое может произойти. Вот вы лучше скажите, Иван Иванович, — голос комиссара стал тихим и вкрадчивым, — как думаете — есть жизнь на Марсе?

Только я собрался ему ответить, как отчетливо вспомнил еще одно обстоятельство сегодняшнего «купания». Я видел под водой большой иллюминатор. За ним виднелась часть ярко освещенной каюты, в центре которой стоял рояль, точно как тот, на котором Тремор еще недавно исполнял «Дубинушку». За роялем спиной ко мне сидел седой мужчина в черном кителе. Возле иллюминатора стояла девушка из отдела симпатической связи. Теперь она была одета в платье пастельных тонов, а на ее шее висело жемчужное ожерелье. Увидев меня, она отбежала от окна и стала что-то говорить. Скорее всего, это было галлюцинацией, рожденной засыпающим без воздуха мозгом. Тем не менее, я решил спросить.