– Так вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка – этомисс Уотсон – все ко мне придиралась, просто жить не давала, а все-такиобещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, чтопоследнее время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться.Поздно вечером я подкрался к двери, – а дверь-то была не совсем прикрыта, – ислышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан[3], наЮг; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот долларов, а против такойкучи денег где же устоять! Вдова начала ее уговаривать, чтобы она меня непродавала, только я-то не стал дожидаться, чем у них кончится, взял да и далтягу.

Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на рекевыше города. Народ еще не спал, вот я и спрятался в старой бочарне на берегу истал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Все время кто-нибудьшатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проплывать лодки, а ввосемь или девять в каждой лодке только про то и говорили, что твой папашаприехал в город и рассказывает, будто тебя убили. В лодках сидели дамы игоспода, ехали осматривать место убийства. Иной раз лодки приставали к берегудля отдыха, прежде чем переправиться на ту сторону; вот из разговоров я и узналпро убийство. Мне было очень жаль, что тебя убили, Гек… Ну теперь-то, конечно,не жалко.

Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, абояться я не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтракапойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня подумают,что я еще на рассвете ушел пасти коров: хватятся меня только вечером, какстемнеет. Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я знал: все улизнулигулять, пока старух дома нету.

Ну ладно… Как только стемнело, я вылез и пошел по берегупротив течения, прошел, должно быть, мили две, а то и больше, – там уж и домовникаких нет. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я пошел пешком,меня выследили бы собаки; а украсть лодку и переплыть на ту сторону – лодкихватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут мой след. Нет, думаю,для меня самое подходящее дело – плот: он следов не оставляет.

Скоро, вижу, из-за поворота показался огонек. Я бросился вводу и поплыл, а сам толкаю перед собою бревно. Заплыл на середину реки,спрятался среди плывущих бревен, а голову держу пониже и гребу против течения –жду, пока плот подойдет. Потом подплыл к корме и уцепился за нее. Тут нашлиоблака, стало совсем темно, я вылез и лег на плоту. Люди там собрались насередине, поближе к фонарю. Река все поднималась, течение было сильное, и ясообразил, что к четырем часам проплыву с ними миль двадцать пять вниз по реке,а там, перед рассветом, слезу в воду, доплыву до берега и уйду в лес наиллинойсской стороне.

Только не повезло мне, мы уже поравнялись с островом; ивдруг, смотрю, на корму идет человек с фонарем. Вижу, дожидаться нечего,спрыгнул за борт, да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу, даразве тут вылезешь – берег уж очень крутой. Пришлось мне плыть до нижнего концаострова, пока не нашел подходящего места. Я спрятался в лесу, решил на плотыбольше не садиться, раз там расхаживают с фонарями взад и вперед. Трубка, пачкатабаку и спички были у меня в шапке, они не промокли: все оказалось в порядке.

– Значит, все это время ты не ел ни хлеба, ни мяса? Что жеты не поймал себе черепаху?

– Как же ее поймаешь? На нее ведь не бросишься и несхватишь, а камнем ее разве убьешь? Да и как это ночью их ловить? А днем я наберег не выходил.

– Да, это верно. Тебе, конечно, пришлось все время сидеть влесу. Ты слышал как стреляли из пушки?

– Еще бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они плылимимо, – глядел на них из-за кустов.

Какие-то птенцы порхнули мимо – пролетят два шага и сядут.Джим сказал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают сместа на место, значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же самое. Яхотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал, что это ксмерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал птицу, и старухабабушка сказала, что отец умрет, – так оно и вышло.

А еще Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чегоготовится к обеду, это не к добру. То же самое, если вытряхивать скатерть послезахода солнца. А еще если у человека есть пчелы и этот человек умрет, то пчеламнепременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того как взойдет солнце,а не то они ослабеют, перестанут работать и передохнут. Джим сказал, будтопчелы но жалят дураков, только я этому не верю: я сам сколько раз пробовал иони меня не кусали.

Кое-что из этого я слыхал и раньше, только не все. Джим зналмного примет и сам говорил, что почти все знает. По-моему, выходило, что всеприметы не к добру, и потому я спросил Джима, не бывает ли счастливых притмсг.Он сказал:

– Совсем мало, и то от них никакой нет пользы. Зачем тебезнать, что скоро счастье привалит тебе? Чтобы избавиться от него?

А еще он сказал:

– Если у тебя волосатые руки и волосатая грудь – это вернаяпримета, что разбогатеешь. Ну, от такой приметы еще есть какой-то прок, ведькогда-то оно будет! Понимаешь, может, ты сначала долго будешь бедный и, может,с горя возьмешь да и повесишься, если не будешь знать, что потом разбогатеешь.

– А у тебя волосатые руки и грудь, Джим?

– Что же ты спрашиваешь? Не видишь разве сам, что волосатые?

– Ну и что ж, ты богатый?

– Нет. Зато один раз был богатый и еще когда-нибудьразбогатею. Один раз у меня было четырнадцать долларов, только я стал торговатьи разорился.

– Чем же ты торговал, Джим?

– Да сначала скотом.

– Каким скотом?

– Ну известно каким – живым. Купил за десять долларовкорову. Но только больше я своими деньгами так бросаться не стану. Корова-товозьми да и сдохни у меня на руках.

– Значит, ты потерял десять долларов?

– Нет, потерял-то я не все десять, я потерял около девятидолларов, – шкуру и сало я продал за доллар десять центов.

– Стало быть, у тебя осталось пять долларов десять центов.Ну и что ж, ты опять их пустил в оборот?