– А как же президент – отец народа?

– Президента избрали, – огрызнулся я. – Навсенародных выборах! Правда, я голосовал против, но все-таки Кречета избралиоткрыто. А этот... первосвященник!.. не знаю откуда взялся! Какие чины из КГБназначили на своем тайном совещании? Ну и руководил бы своими, которые избрали.А то берется руководить и мною! Патриарх всея Руси!.. Так что молодые они илине молодые, но идут пока проторенной стежкой. Пока не увижу отказа от хамскихзамашек называть меня своим рабом, своей овцой, а себя – моим пастухом...пастырем, по-латыни... то я – враг православия. Так же как враг коммунизма,фашизма, любой диктатуры и любого хамского давления и унижения.

– Вы мне чашку опрокинете, – сказал Коломиецнапряженно. – Вы не совсем правы в своем осуждении.

– В чем?

– Не правы, вот и все. Наше оно православие! Наше.

Больше он ничего не сказал, насупился и отвернулся. Но всевидели как он бросил на меня взгляд, полный не только неприязни, но иоткровенной вражды.

Мирошниченко неслышно скользнул в кабинет, пошептал Кречетуна ушко, умело изогнувшись в полупоклоне и опираясь в спинку кресла двумяпальцами. Кречет кивнул, поднялся, на наши взгляды ответил жестом, чтобы нерадовались, скоро вернется, работать все равно надо.

Голоса тут же загудели громче. Краснохарев, тяжелоперегнувшись, дотянулся до кречетовской кнопки. Ее шутя называли ядерной, нокогда палец премьера вжал ее доотказа, вместо грохота взрыва без скрипаприоткрылась дверь, Марина заглянула с приподнятыми в удивлении бровками.

Краснохарев развел ладонями:

– Мариночка, этот изверг нас не жалеет...

Марина мило улыбнулась:

– Я сейчас займусь.

Краснохарев едва успел убрать палец с кнопки, как дверьраспахнулась снова, уже шире, в кабинет вплыли три девушки из столовой,расставили по столу подносы с гигантскими растегаями, ватрушками, гамбургерамии биг-маками, а сама Марина внесла бурно кипящий кофейник.

Мне есть не хотелось, но когда посмотрел на эту роскошь,ощутил, как в животе заворочалось нечто голодное и хищное, под ложечкой громкои бесстыдно квакнуло.

– Вообще-то министрами жить можно, – заявил бодроКоган. Он первым ухватил толстенную ватрушку, вгрызся в роскошный поджаренныйбок. – Хоть и повесит потом... бесчинствующая толпа... м-м-м, какаяпрелесть!.. но хоть поедим всласть!

Яузов торопливо налил себе кофе, опытным взглядом военногооценив, что бигмаков хватит на всех, а кофе надо глотать, пока Кречет невернулся, пробурчал:

– Поедим... Глядя, как едите, сразу видно, почемустрана голодает. Небось, всю Сибирь уже приватизировали?

– Почему... Сибирь? – удивился Коган.

– Ломоносов, наш великий предок сказал, что богатстваРоссии будут прирастать Сибирью, – сказал Яузов значительно.

Коган поперхнулся, то ли из-за непомерно большого куска, чтопытался проглотить по чисто профессиональной привычке, то ли, что военныйминистр цитирует классиков, а министр культуры разрабатывает планы вторжения вЧечню.

Огромный бигмак, с виду разве что бегемоту в пасть, смялся вмоей ладони до толщины блина, свежего и пахучего, а когда мои зубы... пусть иметаллокерамические, но все равно мои, вонзились в сочную пахнущую плоть, гдеровными рядами затаились тонкие пластинки котлет, пикантного сыра и хрустящихветочек салата, то к стыду своему ощутил, что жить все равно хорошо, хоть инеизвестно, что ждет на выезде из кремлевских ворот: пуля снайпера илизаложенная поблизости мина с направленным действием.

Рядом красиво и элегантно ел Черногоров, аккуратноотхлебывал кофе. Он все время помнил, что каждое наше слово и движениезаписывается как минимум с трех позиций, а потом специалисты проанализируют нетолько слова, но и мимику, паузы между фразами, движения рук, язык поз... Покрайней мере, так было при предыдущем президенте.

Забайкалов с биг-маком в руке и чашкой дымящегося кофе вдругой, выбрался из-за стола, неспешно начал передвигался вдоль стены смониторами. Все работают, везде по большей части новости, часто вылезаетклоунада или реклама, Забайкалов морщился, взял бутерброд в зубы, а свободнойрукой ухватил пультик, пощелкал. На экранах пошла яркая чужая жизнь. Правда, впреклонении перед Западом не обвинишь, у министра иностранных дел свойпрофессиональный интерес, а чужеродные гамбургеры жрет не он один, уславянофила Коломийца за ушами вовсе стоит треск.

Отворилась дверь, Кречет вошел как входит смерч, что гонитза версту перед собою волну сжатого воздуха и стену из шаровых молний. Министрызамерли кто с чашком возле губ, кто в бутербродом в зубах.

Ноздри президента раздувались как у зверя, почуявшего запахсвежей крови. Он швырнул на середину стола не по-президентьи толстую папку, уПервого должна быть самая тонкая, рухнул в кресло так, словно сзади ударили подколени.

– Все жрете? – спросил он горько. – А тамменя самого чуть не сожрали.

Коломиец спросил участливо:

– Тяжела жизнь отца нации?

– Противно, – огрызнулся Кречет. – Я думал,люди, а явилась делегация от лакеев!

– Лакеев?

– Да, целая партия лакеев и холуев!

Он тяжело опустился в свое кресло, жестом показал, чтобыпродолжали, он сейчас снова вернется в наш мир.

– Что-то случилось? – спросил непонимающийКоломиец.

Кречет отмахнулся, но перехватил устремленные на негоукрадкой взгляды всего кабинета, прорычал:

– Приходили эти... которым то памятник царю воздвигнуть,но переименовать Москву в его честь, то назвать высший орден России орденомНиколая Второго Мученика! Холуи чертовы! Хоть один бы возмутился, чтобольшевики не только этого дурака и пьяницу расстреляли, но и лучшего поэтаРоссии, Николая Гумилева поставили к стенке! И тысячи светлейших умов – ученых,поэтов, музыкантов, изобретателей предали смерти! И что сорок миллионов вообщенароду истребили в бессмысленной гражданской и в лагерях! Так нет же, им толькоцаря жалко. Мерзавцы...

– Только ли они? – спросил я. – Церковь таквообще возвела его не то в сан святого, не то мученика. Только за то, что царь.Не за заслуги, а как собаку – за родословную...

Сказбуш возразил:

– Какой же он царь? Сам же отрекся от престола. Сталпросто гражданином Романовым. Через полтора года расстреляли именно Романова ссемьей, а не царя. Эти ж тупари и наступающий двухтысячный год упорно считаетначалом двадцать первого века!

Общество убогих, вспомнил я тоскливо, у которых амбициинепомерно выше их умственных данных, на днях с помпой создало Высшее ДворянскоеСобрание. Объявило себя выше и лучше других людей на том основании, что у них,как у породистых собак, родословные. Все это прошло по телевидению какнепомерный праздник. Чуть ли не как девятисотлетие Москвы. Конечно, родословныедерьмовые, но по крайней мере записанные, в то время как у других собак...тьфу, людей, пусть те куда выше по породе, такие записи не велись, и в этообщество обиженных природой им доступ, так сказать, закрыт.