27

17 января (1457 г.), в дождливый и холодный полдень, Дофин Людовик, удобно расположившийся "в своем уединении", был удивлен, увидев герцогиню Бургундскую и ее сына Карла, прибывавших в состоянии сильного волнения. Как только Людовик освободил комнату от посторонних, герцогиня начала рассказывать печальную историю.

Речь шла о злополучном деле о месте камергера, которое в то время было вакантным, при дворе графа де Шароле. С разрешения своего отца Карл передал его сыну канцлера Ролена, однако семья де Крой вмешалась и теперь интриговала, чтобы этот пост был передан сеньору де Семпи, сыну Жана де Крой. А сегодня, всего несколько минут назад, в часовне внизу, где он только что слушал мессу, герцог попросил молодого графа показать ему реестры его двора. Ему надоела суета вокруг этой должности камергера: "Карл, — сказал он сыну, — я хочу, чтобы ты положили конец этим распрям за должность камергера, а Семпи получил вакантное место". Но Шароле ответил: "Монсеньёр, Вы уже дали мне обещание по этому вопросу. О сеньоре де Семпи не было сказано ни слова, и я прошу Вас, сдержать свое обещание". "Вы говорите о сделке! — воскликнул герцог, — давайте больше не будем говорить об обещаниях. Это моя привилегия — давать и забирать. И я хочу, чтобы сеньор де Семпи занял эту должность". "Монсеньёр, — гневно воскликнул Карл, — прошу Вас, меня простить, но я не могу этого сделать. Я придерживаюсь того, что Вы мне обещали и я прекрасно вижу — это сеньор де Крой придумал этот заговор". "Что? Ты ослушаешься меня? Откажешься выполнять мои приказы?". "Монсеньёр, я с радостью повинуюсь Вам, но этого я не сделаю". "Ха, мальчик! Ты ослушаешься моей воли? Убирайтесь с глаз моих", — сказал наконец герцог, бросая в огонь дворовый реестр своего сына.

Сначала Филипп был смертельно бледен, затем вены на его лбу набухли кровью, а лицо приобрело ужасный цвет. Он вперил в графа де Шароле такой грозный взгляд, что герцогиня Бургундская опасалась за жизнь своего сына. Не смея сказать мужу ни слова, она просто взяла Карла за руку и повела его к одному из выходов, умолила священника открыть дверь часовни и пришла искать убежища со своим сыном в единственном месте, которое казалось ей безопасным: в комнате Дофина.

У Людовик были веские причины выслушать рассказ герцогини с опаской. Всего за пять или шесть дней до этого один из его слуг, астролог, шепнул ему на ухо, что, по его мнению, в доме герцога скоро произойдут большие перемены. Когда Дофин спросил его, стоит ли ему лично ожидать неприятностей, тот ответил, что, хотя это дело его не касается, оно действительно доставит ему много хлопот. Означало ли это, что все, к чему он прикасался, было проклято? Не обвинят ли его в том, что он опасен и вносит раздор в семью герцога?

Сказав несколько слов утешения герцогине и ее сыну, Людовик поспешил вниз по лестнице, постучал в дверь часовни и вошел. Вид старого герцога не предвещал ничего хорошего, однако Дофин взял быка за рога и представил дяде трогательную картину горя матери и смиренного раскаяния сына, умоляя простить их обоих.

Но то, что наследник Франции уже знал о только что произошедшем семейном споре, только подогрело гнев герцога. Борясь с желанием не разрыдаться, он сказал приглушенным голосом: "Довольно, Монсеньёр, простите меня, но я прошу Вас отказаться от вашей просьбы. Я хочу показать Карлу, что я его отец и что я могу распоряжаться назначением его камердинера. А что касается его матери, то было бы лучше, если бы она не доставляла Вам неприятности, а поскорее ложилась спать".

Опустившись на подушку для молитв, Людовик склонился перед своим дядей и попросил о помиловании графа де Шароле: "Ибо, если Вы этого не сделаете, беда обрушится на меня, и во всем мире будут говорить, что все это произошло из-за меня, и меня осудят и обвинят при королевском дворе, где будут сплетничать, что я всего лишь сеятель раздора, человек, который приносит неприятности и проклятия, куда бы ни явился. Я в Вашей власти, я в Ваших руках и я пришел сюда, чтобы найти в Вас отца. Умоляю Вас, сделайте это для меня". По его щекам текли слезы.

Однако старый герцог был не в духе: "Монсеньёр, — сказал он Людовику, — я не скажу Вам "нет", и если дело Карла так дорого Вашему сердцу и Вы желаете, чтобы я его простил, я это сделаю. А Вы можете присматривать за ним и заботиться о нем. Но пока мы оба живы, Вы никогда больше не увидите меня своими глазами".

Не говоря ни слова, Людовик поднялся на ноги и, все еще плача, медленно вышел из часовни.

Именно Жорж Шателлен, эта "жемчужина историографов", сообщает об этой и последующих сценах. Он прекрасно знал, что принцы (и особенно принцы Бургундского дома) более страстны, чем простые смертные, и должны проявлять свое величие в виде драматических жестов и помпезности. Диалог, который он передает здесь, несомненно, слишком красочен, а ответы Дофина приобретают бургундскую напыщенность; однако, если Шателлен придерживается литературного стиля, он достигает психологического реализма, отражающего те масштабы, которые придал ссоре бургундский двор.

Это настоящая оперная сцена.

Скрыв лицо в капюшоне плаща, Людовик поспешил вернуться в свою комнату. По одному только выражению его лица герцогиня и ее сын поняли, что он потерпел неудачу. Герцогиня удалилась, чтобы пойти поплакать в другом месте; что касается графа де Шароле, то он выскочил из комнаты, оседлал своего коня и галопом помчался в Дендермонде. При дворе уже ходили слухи, что Филипп намерен лишить наследства своего сына в пользу Дофина, а озлобленный Карл говорил своим приближенным: "Любой, кто ступит на мою землю, навлечет на себя погибель".

Пока Людовик размышлял над странным делами Бургундского двора, некоторые слуги герцога в панике пришли предупредить его, что их господин пропал. День уже подходил к концу. Замок наполнился суетой и причитаниями. Людовик поспешно собрал несколько своих приближенных, вскочил на коня и отправился на поиски своего дяди. Он останавливал прохожих на улицах Брюсселя, чтобы спросить, не видел ли кто-нибудь пожилого человека, едущего к одним из городских ворот. Но никто не видел никого, подходящего под это описание. Люди, узнавшие Дофина, удивились, что он спрашивает о человеке, имени которого не называет. Отчаявшись, Людовик выехал за город, но ни один из путников, встреченных им на дороге, ни один из жителей деревни, которых он расспрашивал, не смогли дать ему никакой информации. Наступала ночь, опускался туман, начинал накрапывать дождь. Из-за незнания местности, Людовик вскоре был вынужден вернуться в город.

Но тут он увидел неподалеку небольшую церковь, посвященную Богородице, и отправился туда просить о