же бешеного рёва, в конце концов, но Медяк даже остановился — иначе не хватит дыхания, чтобы швырнуть в небо торжествующий крик:

— Гляди, братва, заставные вот-вот побегут! Небось, порты испачкали!

— Да-а-ави-и-и-и! — полетело в спину защитникам, когда те, озираясь, с перекошенными лицами вдруг сдали назад, а там и вовсе припустили во весь дух от набегающей ватаги, ведь как ни крути, биться пришлось бы один вдвое. Не всякий выдержит.

— С-с-суки! Стой! — орала половина ватажной дружины, вторая половина лишь хрипло сипела.

— Даже светочи… побросать забыли! — сбивая дыхание, орал Кот на бегу.

— Поди пальцы… свело, — гоготнул Слива, наметив себе жертву — того нескладыша, что баню растапливал, его кажется, Ледком звали.

Жидкую рощицу сразу за поляной с горящими домами грюевские прошили, как стрела, впрочем то, насколько длинной получилась стрела, знали только задние. Так всегда бывает — «хвосты» оказываются не столь проворны как «головы», что несутся впереди, ведомые жаждой крови. А не больно-то заставные оказались быстры, поди засиделись на своём клочке суши, заплыли жирком: те, что бежали последними, неизменно, понемногу сдавали своё, а самые быстроногие у ватажников кроха за крохой подъедали ту сотню шагов изначального задела. Кое-кто из догоняющих в раже охоты отбросил к Злобожьей матери щит. Не было больше ловушек, ватажники неслись, рассекая грудью ветер, и если поначалу всё ждали неприятностей, старались попасть ступнями аккурат в то место, что отметили заставные, потом и эту опаску сдуло. Сто шагов пробежали, поди и все двести, а ведь ничего! Ни ям, ни кольев, ничего! Кончились подарочки!

А дальше местные нырнули в высоченные ладейные сосны, и какое-то время догоняющие пытались нестись по-прежнему прямо, пока не сообразили: светочи мелькают где-то сбоку, а сосновые стволы неизменно вырастают прямо перед носом, не натянешь самому себе поводьев — лобешник размажешь в кровавую кашу. Да и не разбежишься, как раньше.

— Они там, туда! — Медяк показал направо и первым скакнул на тропу, которую с обеих сторон обрамляли стройные ладейные сосны.

— Туда!

— И сюда!

— Вон светочи мелькают. Ну, тупые!

И лишь Грюй, скакнув на тропу, в окружении сосен, мало на дыбы не встал. Подсобрался, прильнул спиной к дереву, прикрылся щитом. Ты гляди, тропа бежит прямо, ровно стрела, взгляд летит, глазу не за что зацепиться, а сосны в целый обхват толщиной, тянутся к звёздам стройными стволами да ровными рядами ватажных провожают.

— Их люди высадили, — буркнул он сам себе. — Да те же люди и спрятались. Это плохо.

Грюй оглянулся — где там остальные добегают — и похолодел. Три десятка влетело в сосны, не больше. Вот ты воевода и сызмальства учат тебя слушать кругом, глядеть по сторонам, на слух метать стрелы и ухом же при закрытых глазах рисовать картинку боя. Когда дружинные на отчем берегу собирались порезвиться в добегайку, сажал отец на бочонок спиной к играющим и завязывал глаза. Бились парни на две дружины и начинали шутейно валять друг друга, стараясь вырвать овечью шкуру, да в свой дом и занести. Они пыхтят, бодаются, а ты сиди с завязанными глазами, да говори, что происходит за спиной и много ли народу «убитыми» отправилось на скамью сидеть, в запас. Медяк не самый глупый из ближников, но даже он так и не понял, что тот грохот, гам, рёв, с какими ватажники ринулись в погоню и то жиденькое блеяние из ровных сосновых рядов теперь — не одно и то же. Грюй сам бежал наравне с остальными и на ходу по слуху отбивал: за спиной двое перестали шуметь… а там одного сняли… вот опять двое утихли, а потом ещё один. Понимал, что делается, да поделать ничего не мог. Последних заставные чисто и даже бережно снимали, наверное, лицом к лицу. А ватажники, если и ловило вдруг ухо за спиной мертвящую тишину вместо топотливой поступи собрата и бряцания справы, просто не обращали на это внимания, распалённые погоней. Ни к чему оглядываться да с шага сбиваться. Пока горит в груди ярость, лучше бежать, не сбиваться с настроя.

«И помни, воевода, — усмехнувшись, тот бритоголовый с кинжальным взглядом и бородой, раздвоенной, точно ласточкин хвост, погрозил пальцем, — задаток взят, отработать придётся».

«Понятно, — усмехнулся сам, — иначе вы нас быстро найдёте».

«Быстрее, чем ты думаешь, воевода Грюй», — посланник нанимателя щёлкнул пальцем, и одним из ватажников, сидевших за столом, вдруг перестал жевать, его швырнуло наземь, пальцы изогнуло звериной лапой, хоть когти выпускай, а потом и вовсе волной изломало всего, от лодыжек, до пальцев рук. Грюй тогда мгновенно протрезвел — Сырник трещал костями, будто стоял над ним кто-то невидимый, да ломал, будто куриную рогатку, ломал и незримо к голове двигался: ползёт жуткая межа по телу, аж рябь гоняет по портам и рубахе, и новые складки появляются на тканине здесь и там. Хоть уши зажимай.

«Или заказ одним прекрасным днём встанет перед моими глазами, или это», — бритоголовый, насмешливо показал на Сырника, что жутковато взывал к небесам вывернув против естества локти и шею'.

«Но вдруг…»

«Тогда вам лучше остаться на Скалистом…»

«Но как?»

Бритоголовый, усмехнулся, глазами показал на питейку с брагой и ушёл, а парни, сидевшие в едальной за отдельным столом, так и не поняли, что Сырника изломало не по велению богов за прежние грехи, а тот неприметный хизанец, сидевший напротив воеводы. Нет, Грюй, конечно, объяснил им всё, но потом, на трезвую голову. И вот он, Скалистый с его немудрящим выбором: добыча в руках, или голова в кустах.

Слива рвал что есть мочи за Ледком, пока в одно мгновение заставный не исчез из виду, только светоч и остался на дорожке. Ватажник встал перед огнём, покрутил головой вправо-влево и только тут удивился тому, как тихо стало кругом. Нет, свои орут где-то там и сям, впереди-сзади, но их не сильно много. Того оглушительного рёва и стука мечами и секирами о щиты больше нет. Слива и не увидел заставного, изникшего, кажется из ниоткуда: просто внезапно сбоку в поле зрения вплыло тёмное, смазанное пятно, жестокий удар прилетел в скулу — как пить дать шишаком меча приложил — и оглушённый налётчик едва не разбил нос о сосну.

— Т-тварь, я тебя пополам разрежу! — мотая головой и поднимаясь на ноги, заревел ватажник.

Ледок носком сапога молча запустил светоч в противника, не разбрасываясь ни долей мгновения, рванул следом, догнал руку с секирой в отводящем светоч рывке, обхватив одной левой, продолжил, увёл десницу с секирой вниз, плавно завёл под Сливовы колени и рванул на себя — только ноги и вынесло из-под налетчика, а голова, наоборот, вниз ушла. Слива упал лицом в землю и заорал — Ледок заломил руку в локте, отобрал секиру и с короткого замаха пристроил остриём на шею. Влажно хлюпнуло.

Светоч не разбился. Удивительное дело — он стоял на «ногах», светил как и должен был светить, и Ледок, подняв глаза, увидел шагах в двадцати кого-то из чужих с раскрытым в немом изумлении ртом. Выходку со светочем, бросок и удар секирой ватажник отсмотрел на одном дыхании, забыв, что у самого меч в руке, и, лишь смачный треск привёл в себя.

— Вы чёрные, — с удивлением проревел он, и прикрывшись щитом, рванул вперед.

Этому Ледок не дал и лишнего счёта: воткнул меч в землю, из-за сосны достал лук и одну за другой всадил в летящего бугая три стрелы. Последняя пронзила горло и мало наружу не сбежала — оперение в ране застряло.

Когда своего потерял Медяк, он лишь заревел от досады. Только что этот здоровяк был здесь… ага, вон, светоч замелькал меж сосен! Ватажник сиганул на соседнюю дорожку, припустил было следом, да едва не споткнулся — на земле около светоча корчился Пузан с ножом в брюхе. Только-только пошёл крик боли из распахнутого рта с гнилыми зубами, дурень ещё таращился на рану, будто поверить не мог, что подыхает, и значило это лишь одно — всё случилось вот только что и заставный не мог далеко уйти. Но Ледобоевы ублюдки в своих чёрных доспехах во тьме ночи без светоча делались совершенно неразличимы, неразличимы настолько что только хлопок в ладоши откуда-то спереди, заставил Медяка отвести глаза от собрата.

— Эй, мясо, иди-ка сюда, — будто из бочки прилетело, и хоть звали товарищи Медяка бойцовым псом за то, что во время схватки ему отказывало благоразумие, здесь даже у бойцового пса шерсть встала дыбом.

— Говорят, с быка выход мяса большой, —