Вот только отворить этот вход ему было нечем.

Стоя изгоем у запертого входа в собственное тело, Лоуренс Толбот медленно закипал злостью. Вся его жизнь представляла собой сплав муки, вины и страха, лишенных смысла последствий событий, происходивших помимо его воли. Пентаграммы, полнолуния, кровь и ни грамма жира благодаря богатой белками и стероидами диете, в разы здоровее диеты любого нормального взрослого мужчины. Идеально сбалансированное содержание триглицерина и холестерина. И ни малейшего шанса для смерти. Гнев жег его изнутри. Он услышал приглушенный стон и упал куда-то вперед, прогрызая себе путь сквозь атрофировавшуюся плоть – зубами, уже привыкшими к такого рода работе. Сквозь кровавую дымку до него доходило осознание того, что он терзает свое собственное тело, и это показалось ему абсолютно уместным актом самоистязания.

Чужак. Всю свою сознательную жизнь он был чужаком, и теперь гнев не позволял ему и дальше оставаться за бортом. Отчаянным, почти демоническим усилием он продирался сквозь плоть, пока мембрана, наконец, не порвалась, открывая ему путь внутрь себя…

И его ослепили взрыв яркого света, порыв ветра, движение чего-то, что находилось под поверхностью, а теперь рвалось высвободиться, и впоследнюю секунду перед тем, как провалиться в беспамятство, он понял, что Дон Хуан, каким его изобразил Кастанеда, говорил правду: толстый пучок белых паутинистых нитей, окрашенных золотом, волокон света, вырвавшихся из мертвой вены, взмыл по колодцу пуповины вверх и ударил в стерильное небо.

Совершенно метафизический, не видимый никак иначе бобовый стебель вырос перед ним, устремляясь все выше и выше, и он погрузился в небытие.

Он лежал на животе, точнее, не лежал, а полз по-пластунски, пробираясь под просевшими сводами туннеля, по которому вены возвращались из амниотического мешка к плоду. Отталкиваясь от упругой поверхности локтями и коленями, раздвигая стенки и свод головой, он медленно, но неуклонно пробирался вперед. Это оказалось не так уж и сложно; внутренности мира, который назывался Лоуренсом Толботом, освещались неярким золотистым свечением.

Карта вела его из этого тесного туннеля через нижнюю полую вену к правому предсердию, а оттуда через правый желудочек, легочные артерии, через клапаны к легким, легочным венам, пересекающим левую сторону сердца (левое предсердие, левый желудочек), аорту – минуя три коронарные артерии над аортальными клапанами – и вниз по дуге аорты – минуя сонную и другие артерии – к целиакическому стволу, где артерии начали хаотически ветвиться: гастродуоденальная к желудку, печеночная – к печени, селезеночная – к селезенке. Дальше, ближе к позвоночнику, минуя диафрагму, он опускался бы вниз вдоль по главному протоку поджелудочной железы к самой железе. И там, среди островков Лангерганса, согласно координатам, которые вычислили для него вБюро Информации, он найдет, наконец, то, что похитили у него жуткой лунной ночью много, много лет тому назад. Там он найдет верный способ обрести вечный сон. Не просто физическую смерть от серебряной пули, а настоящий вечный сон. Там он остановит свое сердце – как именно, он пока не знал, но не сомневался в том, что ему удастся это сделать,– и это будет означать конец Лоуренсу Толботу, который превратился в то… он только что видел, во что. Там, в дальнем конце поджелудочной железы его ждет величайшее сокровище из всех, какие бывают. Дороже дублонов, дороже пряностей и шелков, дороже ламп с заключенными в них джиннами. Там его ждет окончательный, желанный вечный покой, освобождение от превратившего его в монстра заклятья.

Он протолкался сквозь последние футы давно умершей вены, и голова его вынырнула в какое-то открытое пространство. Он висел вниз головой в пещере с оранжевыми стенами.

Толбот высвободил руки, оттолкнулся ими от того, что судя по всему представляло собой потолок пещеры и, извиваясь, выдернул тело из туннеля. Уже падая, он сделал попытку извернуться, чтобы упасть на плечи, но все равно больно ударился шеей.

Он полежал немного, ожидая, пока прояснится в голове. Потом встал и зашагал вперед. Пещера выходила на скальный уступ; он вышел и огляделся по сторонам. У склона утеса лежал скелет, отдаленно напоминавший человеческий. Толбот побоялся разглядывать его слишком пристально.

Он двинулся в путь по миру мертвых оранжевых скал, перекрученных и перекореженных словно топографическая модель лобной доли мозга, вынутой из черепной коробки.

Небо имело светло-желтый цвет, что ему даже нравилось.

Большой Каньон его тела казался нагромождением выветрившихся скал, умерших с тысячу лет назад. После недолгих поисков он нашел тропу, ведущую вниз, и начал свое путешествие.

Тут была вода, и это помогало ему остаться живым. Судя по всему, дожди в этом засушливом краю шли все-таки чаще, чем казалось. Счет дням, а потом и месяцам он потерял, поскольку день здесь ничем не отличался от ночи: восхитительное золотое сияние неизменно заливало все вокруг. Однако Толбот предполагал, что его путешествие по центральному хребту оранжевых гор заняло почти шесть месяцев. За это время дождь шел сорок восемь раз, то есть, примерно дважды в неделю. Похожие на купели для крещения младенцев лужицы заполнялись водой с каждым дождиком, и он обнаружил, что, если мочить босые ступни и сохранять их влажными, он может идти, почти не уставая. Если он и ел, он не мог вспомнить, что именно, и как часто это делал.

Никаких признаков жизни ему не встречалось.

Ну, не считая лежавших у оранжевых скал скелетов. У некоторых недоставало черепа.

В конце концов он нашел проход через горную гряду и перешел на ту сторону. Теперь он шел между более или менее пологими холмами, которые вскоре снова сменились скалами. Ему пришлось пробираться узкими ущельями, которые вели его все выше и выше, ближе к палящему небу. Однако за перевалом тропа сделалась ровной, широкой, и спускаться по ней стало легче. Спуск занял гораздо меньше времени, всего несколько дней – так, по крайней мере, ему показалось.

Спустившись в долину, он услышал птичье пение. Он пошел на этот звук, и это привело его к вулканической скале, возвяшавшейся над зеленой равниной. Она выросла перед ним совершенно неожиданно, и он, поднявшись по склону, оказался на краю кратера.

Жердо вулкана превратилось в озеро. От воды поднимался отвратительный запах – от него почему-то становилось невыносимо грустно. Птичье пение не смолкало, хотя, запрокинув голову, он не разглядел на золотом небосклоне ни одной птицы. От поднимавшейся с поверхности озера вони его замутило.

Он уселся на край кратера, свесил ноги вниз и только теперь заметил, что озеро заполнено дохлыми тварями, которые плавали в нем брюхом кверху: иссиня-лиловыми как задушенные младенцы, трупно-белыми, медленно покачивающимися на поверхности серой воды, лишенными каких-либо индивидуальных черт, даже конечностей. Он спустился на нижний выступ скалы и всмотрелся в эти трупы.

Что-то стремительно плыло в его сторону. Он отодвинулся от края. Это что-то только ускорило свой ход; приблизившись к краю кратера, оно всплыло на поверхность, издало трель точь-в-точь как сойка, вильнуло в сторону, чтобы оторвать шмот гниющей плоти от плавающего мертвого тела, и застыло на мгновение, словно для того, чтобы напомнить ему: это не его, Толбота, владения, а ее.