Впрочем, Филипп уже не слышал и не видел этого.

Мария-Корнелия уже сидела в машине, обняв соскучившегося Вергилия (он здесь, как же без него!), когда Филипп через открытую дверцу сказал:

— Нет, сеньорита, нет… так я не поеду! — и стал отходить прочь.

Ей пришлось вылезти, чтобы понять:

— Как «так» вы не поедете?

— Ну… я предпочитаю такси. — Он продолжал пятиться, чтобы их не мог слышать капрал, этот «добрый громила».

— Это еще почему? Стойте же! Извольте отдать мне мой портрет!

— Тише, сеньорита… умоляю! Вы правду сказали, что ни майор и никто другой еще не видели этого?!

— Клянусь святой Агнессой!

— Значит, вы… вы не мститель сейчас — скорее частный детектив! Вы хотите дознаться до причин, верно? До подоплеки, до истины… Но на этом автомобиле, с легионером за рулем… и еще с одним на мотоцикле… Так едут не за истиной! А уже для расправы!

— Поняла! — Она усмехнулась. — Поняла, что жалко вам только его… Однобокая немножко справедливость!.. Но вообще-то, я согласна: даже хорошо бы смыться от капрала разок. Потому что сам он не отклеится… это единственное, чего нельзя ему приказать…

Ее личико с полосками недавних слез деловито ему подмигнуло:

— А из театра нет другого выхода?

— Было даже два еще… один — через постановочную часть.

— Тогда за мной! — И она показалась в этот момент настоящей хипповой девочкой. — Орландо, — небрежно подошла она к капралу, который, похоже, был настороже. — Мы кое-что забыли разузнать у сеньора директора… это минуты три. Или пять. Вы ждите в машине.

И они быстро пошли обратно — мимо тех же ошеломленных актеров, мимо Кеглиуса, который кланялся и что-то беззвучно произносил, мимо девиц в трико, что-то репетирующих, мимо рабочих сцены, несущих дерево из папье-маше… шли, а потом уже и бежали по прохладному и мрачноватому закулисью, пока не оказались у ворот, управляемых колесообразным запором, а Мария-Корнелия, озираясь в те секунды, пока Филипп крутил это колесо, увидела пустую сцену, и колосники, и далекую пустую чашу зрительного зала… Ворота сцены выпустили их в «рабочий» двор, заставленный и замусоренный фрагментами декораций и просто рухлядью. Там Инфанта опознала какую-то вещь:

— Это — из вашей «Перепелки в горящей соломе»!.. Я помню!

— Ну и что? Сгорели давно… и солома, и перепелка.

23

Далее была улица, где такси нашлось без труда. Он сел с водителем, она — сзади.

Такой у нее был вид, словно не упивалась она больше ролью Инфанты, устала от нее и, погрустнев, временно осталась без всякой роли вообще…

Потом она приблизила губы к его уху:

— Этот мой Орландо — он сейчас всю полицию поставит на ноги! Что буде-е-ет…

— Я догадываюсь. Вернемся к этой картине… Как Делано согласился писать вас?

— Майор Вич с ним, наверное, договаривался, я точно не знаю. Только ему денег не надо было, это он сам мне сказал. Ни пеньоля! «Я, — говорит, — взялся за другой гонорар, сеньорита. За вашу помощь. У меня в цитадели сын…»

— Вот оно что… Так вам уже не в первый раз крутят эту пластинку?

— Угадали. И я не в восторге от нее! А тон у этого мазилы — не как у вас, тон — почти требовательный! Но я обещала поговорить. С полковником Деспеком и еще кое с кем.

Их такси пережидало колонну марширующих детей; Филипп улучил эту минуту и пересел назад, к Марии-Корнелии.

— Поговорили?

— Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Я два раза пробовала — а сколько я могу приставать? Они, знаете, не обожают, когда я лезу в такие дела! — торопливо оборонялась она, проговариваясь. — Они пошутить со мной любят… поухаживать… подарить какую-нибудь финтифлюшку…

— Ну да, вроде пантеры. А дальше что было?

— Очередной сеанс. Я думала — предпоследний. Ваш Рикардо Делано пришел, по-моему, пьяненький! Да-да. Разговоров я от него не ждала уже, он просто чемпион молчальников, так что я врубила музыку… А по телевизору был бокс, это я врубила беззвучно… Вдруг этот Рикардо подходит к моей системе и давит на «стоп»…

Сценка с легкостью восстанавливалась — не только перед ней, перед Филиппом тоже.

…Художник прекратил музыку, аккомпанирующую боксу. И повернулся к Инфанте. У него и впрямь нетрезвые глаза. Он неуклюже кланяется:

— Спасибо, сеньорита. Благодарствуйте. Вашими молитвами мой мальчик освобожден…

— Вот видите? Я рада. Ну, поздравляю вас…

— Вчистую освободили. Как раз накануне дня его рождения. За день до девятнадцатилетия.

— Такой еще молоденький? Надо же… Ну тогда я сразу и с тем, и с этим поздравляю. Выходит, свой портрет я отработала? Нет-нет, я не в том смысле — вам заплатят, конечно… вам прилично заплатят, но я — отработала?

Он молчит. У него набрякшие глаза, у него плетьми висят руки, в правой он зажал две кисти, которыми нехорошо, неприятно скрипит. Все это пугает Инфанту. И она вежливо спрашивает:

— Вас не раздражает музыка?

Он молча врубил ей «систему».

И продолжался бокс.

И ей нравился этот новый диск.

А художник работал, не беспокоя ее больше неподвижностью своих красных глаз… вторым смыслом своих медленных слов… И она их забыла.

— Приехали, сеньор. Улица Серебряных Дел Мастеров, — объявил таксист. Филипп сказал «Да-да», но продолжал сидеть в оцепенении.

— Что с вами? — тронула его за плечо Инфанта. — Платить думаете? Потому что у меня никаких денег нет…

— Да-да, — повторил он и, рассчитываясь, произнес каким-то новым для него, плохим голосом:

— Слушайте… а вам-то зачем сюда? Вы рассказали мне и сами уже все поняли. Поняли? Так возвращайтесь. У вас никаких вопросов не осталось к художнику!

И он вышел с огромной, но тощей папкой, а Инфанте даже не подал руки, чтобы помочь вылезти. Потом таксист уехал.

— Почему вы так разговариваете со мной? — Она забежала вперед и не дала Филиппу идти, но вид у нее был жалкий.

— Не-ет… соль в том, что вы уже тогда его поняли! Вы не могли не почувствовать… Но уж очень не хотелось в это вдаваться! Неуютно, не правда ли, от мысли, что мальчика девятнадцати лет убили!

— Нет!!!

— Да, сеньорита, да!

— Я ничего не знаю! Я не убивала никого! — крикнула она, и от нее шарахнулась пожилая женщина на тротуаре.

Отсюда Филипп искал взглядом окна мастерской Рикардо в старом доме напротив. А девочка не отходила ни на шаг, непроизвольно гримасничая ртом, чтобы не разреветься.

— Пойдемте… я хорошо с ним поговорю! В смысле — ничего ему не сделаю… Если так оно и есть… тогда, значит, просто в голове у него помутилось от горя, да? Но