хотя бы подписал, что скорпион — это не я… я-то при чем?

— Вы — в стороне, да, — тихо сказал он. — Вы только хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах.

— А это нельзя?!

— Вы только кушаете сладости и запиваете их «Слезой Спасителя»… Пожалуйста, возвращайтесь к капралу или домой. К Рикардо я пойду один.

— Нет! Нет! Послушайте… Ну откуда мне знать, что у нас могут мальчишку, сопляка, приговорить к… Я, может быть, вообще против этого! Я — за отмену смертной казни! Вот завтра же соберу газетчиков и заявлю официально! Ну подумайте сами, сеньор Филипп, кто-то хватает кого-то, сажает, убивает — потом виновата я! Мне утром Клара, повариха, кинулась в ноги: у нее забрали племянника! Не здесь, в провинции… Как же я заступлюсь-то за всех?! Почему у всех какие-то преступные родственники?!

Он замотал головой, провел рукой по лицу, крепко вдавливая пальцы в кожу, так что остался след:

— Вероятно, в вашем лицее это объясняется как-то. В тех курсах, которые нелюбопытны вам… Ну идти так идти. Хотя и страшно.

24

Дверь была нараспашку. На лестнице молча курили четверо: трое бородачей и женщина в черном. Этим курением они были заняты как делом. Они чуть кивнули, когда Филипп произнес «здравствуйте», и посторонились, чтобы он и хипповая девочка могли войти.

Здесь она скоро потеряла его из виду. Квартира была большая, мастерская, с которой ее соединял коридор, — и того просторнее, людей тут и там собралось пугающе много. Почти никто не разговаривал… это подавляло больше всего, а если и говорили, то вполголоса и отрывистыми репликами. Она себя чувствовала здесь не просто чужой, но иностранкой, и хорошо было лишь то, что никто не обращал особого внимания на нее. Впрочем, впечатление иностранности, инопланетности шло еще и от этого: где, в каком другом месте, осталось бы незамеченным ее появление?

Если чей-то не в меру проницательный взгляд и обращался на нее, то это, наверное, из-за одежды, и тогда можно было тихонько уйти в другую комнату… Но куда уйти от специфического запаха людского горя? Он был всюду, им дышали и его же выдыхали здесь, он и на зрение действовал наподобие галлюциногенного порошка: слишком многое казалось странным, напоминало тягостный эпизод из фильма Луиса Бунюэля… Все жалюзи опущены, немногие горящие бра сохраняли сумрак зачем-то.

А разговоры? Когда она стала свидетельницей одного, вполне вроде бы связного, то все равно не поняла в нем и половины:

— Фамильный склеп — это частная собственность, и они не могут…

— «Они не могут»! Это мне нравится! Кто им помешает? Мораль? Религия? Закон?

— Да здравый смысл просто-напросто.

— Что-что? Ну это совсем нечто книжное. Не ожидал от тебя! Да над этим они надругались раньше всего… он первый пациент Желтого дома, твой здравый смысл!

— О чем спорим, дорогие мои? Предписание уже выдано: за кладбищенской оградой.

— Ах, негодяи!

— Но это церковное предписание…

— А среди пастырей, прости господи, нет негодяев? Или слабых и покорных негодяям во всем?

— Говорят, будет еще одно предписание, общее: там же, за оградой, погребать всех, кто при жизни имел амулет «кобры»…

— Ну, лично я не буду в обиде, меня такое общество устраивает! Я и не прячу никогда эту бляху, вот Габриэлла подтвердит! — сказал в полный голос, в отличие от всех предыдущих, человек, который, похоже, и впрямь хвалился своим прискорбным амулетом.

— Рубен, не так зычно, — упрекнул его товарищ.

— Нет, я хочу, чтоб и ты вытащил свою бляху… давай, не стесняйся! И ты, Инес, тоже! И вы, сеньор! Хотя нет, если у вас не «кобра», не надо… Но я уверен, что в этом доме, в этот черный день, семеро из любого десятка — «кобры». Так считайте, что Рикардо учинил нам смотр такой… поверку… торжественное построение! Тех, кого отпели при жизни, а после смерти отпевать не хотят!

Можно было предположить, что на него зашикают, но красивая сорокалетняя женщина первой отвернулась, чтобы расстегнуть кофточку…

— Легион надежности, — сказала другая, — обожает помогать девушкам доставать из-под кофточек амулеты! — И она спокойно вытащила из-под лифа платья все то же отличие.

— Ну как же: чем скотоподобнее, тем надежнее, — объяснил Рубен.

Когда и еще пятеро мужчин оказались «кобрами», когда стали входить новые с вопросом, не здесь ли «гражданский стриптиз», и с мрачным бахвальством все они предъявляли то, чем государство и папа Инфанты рассчитывали их унизить, — она в страхе покинула эту комнату.

В коридоре она услышала, как где-то страшно зарыдал высокий голос, а потом затих, будто сломался. Там, в отдаленье появился Филипп, почему-то с кувшином, она кинулась за ним в кухню.

…Он пил прямо из кувшина, кадык у него вздрагивал, вода текла на рубашку. Когда заметил Инфанту, оторвался и спросил:

— Вы еще здесь? Ну что?.. Прощенья просите у своего художника? И как, по-вашему, он склонен простить?

— Во-первых, не смейте меня бросать одну! — потребовала она. — А во-вторых, где он… художник?

— Так вы еще не были…

— Говорю вам, я потерялась тут! А вы оба пропали…

— «Оба»… — повторил зачем-то Филипп. — Неплохо сказано. Так вам угодно видеть его?

— А ему угодно видеть меня? — парировала она.

— Это трудно выяснить… — Он оглядел ее всю, вздохнул и пообещал: — Сейчас вернусь, подождите. — Перед тем как уйти, он опять наполнил кувшин.

Она видела, как в коридоре он передал этот кувшин носатой черной старухе и о чем-то попросил ее. Та кивнула, и скоро Инфанте было подано черное пончо, которое вынесла старуха. Пришлось надеть; все это было тягостно, она себя ощущала актрисой в сценарии, которого не понимает, а расспрашивать постановщика — звался ли он Филиппом или Луисом Бунюэлем — запрещали правила игры.

— Молись, девочка, — сказал сзади голос этого режиссера. — Молись как следует! За них и за себя.

И перед ней открыли новую дверь.

Ногами к ней лежал в гробу Рикардо Делано на столе. В головах горела свеча. На другом столе, рядышком, — над маленькой серой вазочкой возвышалась незастекленная фотография мальчика. Мальчик был в очках и в белой рубашке, он доверчиво улыбался прямо ей, Инфанте. Пламя свечи почти лизало эту белую рубашку… хотелось отодвинуть свечу. Мальчик прощал все с порога — такое у него было лицо. Но то была фотография… А лицо пятидесятилетнего Рикардо Делано не собиралось прощать ничего — смерть запечатлела его суровым, и это его выражение не дало Инфанте сил хотя бы на шаг приблизиться к гробу…

Притягивало лицо мальчика! Хотелось отодвинуть свечу и заодно убрать эту вовсе не красивую, пыльного