— Да, тут тайна какая-то! — подхватила Вера. — На тебя ж было абсолютное табу! Расскажи нам…

Филипп знал ведь, что этого не избежать, но — готов не был.

— Это, друзья мои, легче сделать наедине с каждым, чем вот так, перед всеми… И потом, я — под впечатлением от первого отзыва… тем более что он единственный пока!

— Сеньор Филипп!

Это поспешал сюда с одышкой, с улыбающимся, но каким-то размытым лицом директор Кеглиус.

— Господа, обстоятельства несколько осложнились, сдвинулись, и прошу без обид: я должен забрать у вас нашего маэстро…

— Что за дела? — возроптали актеры. — Он еще ничего путного не услышал! И вообще… во всех ваших «обстоятельствах» актеры — на последнем месте! Мы ж специально пришли…

— На сей раз, господа, вопрос не подлежит обсуждению. Разговор о пьесе — если он еще нужен, конечно, — переносится. Следите за доской объявлений.

Обиженные актеры расходились, фыркая или играя скулами.

Только двое на прощанье братским жестом тронули Филиппа за плечо. А между тем перед ним выросла изрядная стопка разноцветных пластиковых экземпляров: больше они не нужны были, их сдавали…

— В чем дело? — спросил Филипп.

— Ноги ватные, — пожаловался толстяк. Бисер пота покрывал его унылую добрую физиономию. — Люди худеют от нервотрепки, а я — разбухаю… А дело в том, что ваша суперактриса приехала не в час, а только что… в одиннадцать двадцать. Зачем, почему — не могу знать. Но приехала — по вашу душу… к вам!

21

У директорского кабинета стоял тот самый капрал Орландо, который вез Филиппа в президентский машине. Покровительственно улыбнувшись, он запустил Филиппа одного, а хозяина кабинета попридержал.

Инфанта сидела в кресле и курила. Она показалась ему еще более миниатюрной, чем накануне. И отчасти жалкой, несмотря на вызывающий наряд: сегодня она была одета как хиппи. Некоторые мелочи, правда, были не отсюда, настоящий хиппи их не надел бы никогда, идейно не надел бы: они были от дорогих ювелиров, но у этой девчонки сама эклектика была, возможно, чем-то вроде идеи…

— Сеньорита?

— Салют. Я раньше времени, потому что я — не играть… То есть не репетировать. Я по другому делу. Посоветоваться. Я плакала — это очень заметно?

Это и впрямь было заметно. И личико ее было бледней и словно меньше, чем вчера.

— Пожалуй, да… Что же стряслось?

— Я пошла у вас на поводу!

— ?

— Да, да: я — у вас! Потому что вы так высочайше отзывались о нем! Об этом Рикардо Делано… А он такую сделал мерзость… Ему руки отрубить надо! Потому что это покушение на меня… настоящее бандитское покушение! — Ярость коверкала ее личико, но и оживляла его лихорадочным румянцем.

— Позвольте… но когда ж это могло быть? Вы что, сегодня утром ему позировали?

— Зачем? — злобно хохотнула она. — Еще позавчера было все готово, оказывается! Испек! Если бы, кроме меня, кто-нибудь увидел это… я не знаю, что было бы! Его приволокли бы в наручниках! Чтоб он языком слизывал эту гадость свою!

— Господи!.. Что ж там такое нарисовано? — Филипп крепко тер себе лоб, заставляя себя вообразить «покушение» кистью. — И где сейчас этот портрет? Вы оставили дома?

— Вот вы уже за него испугались — да? Не надо. Я же говорю: пошла у вас на поводу! Вспомнила эти слова ваши: «Каливерния будет им гордиться…» И никому не показала пока. Пока — ясно? Пока вы мне не объясните, зачем он это сделал… за что меня так…

— Где же портрет?!

— Подождите! А если не сможете объяснить (если даже вы не сможете — при таком к нему отношении), то пусть он пеняет на себя… ваш гений! А пока получается, что я его от самой себя спасаю!.. Ради вас… ну и немножко ради Каливернии. Да и то — потому, что для меня это сперва головоломка все-таки, а оскорбление — уже потом…

Она смахнула на пол какие-то программки и бумажки Кеглиуса, чтобы раскрыть на столе громадную черную папку, которая до этой минуты стояла, прислоненная к ее креслу. Филипп увидел замечательно написанного пса Вергилия и фигурку Инфанты почти без лица: художник сдирал, счищал лицо мастихином, а сверх того еще и поставил на нем размашистый крест, или, вернее, большую букву Х. Края самого холста говорили о том, что его грубо и нервно вырезали ножом.

— Послушайте… Но это ни о чем не говорит! Автор недоволен своим черновиком — только и всего… Он ищет!

— Что?! — Девочка расхаживала по кабинету, как ее пантера в клетке.

— Как — что? Сущность вашего характера… идею вашего лица! Со своей стороны, я подтверждаю, что это не так-то легко найти…

— Да?! А вы не туда смотрите! Здесь он и вправду еще искал… — Из-под холста она вытащила другой: в папке было два, оказывается. — А здесь — нашел уже!

Там был нарисован… скорпион!

Филипп молчал, обхватил себя скрещенными руками за плечи: ему стало зябко.

Потом он кинулся к двери, открыл ее и слегка успокоился: директорский кабинет имел входной тамбур, а там никого не было.

Затем он продолжал смотреть на злое насекомое, изображенное так памятливо и так беспощадно… Словно это сделал ученик Босха, по совместительству являвшийся энтомологом!

— Как он посмел, а? Почему вы молчите?! — Разгневанность Инфанты сменилась вновь горькой обидой и слезами, которые прямо-таки брызнули. — Может быть, вы согласны?! Может, и по-вашему, я — скорпион?! Ну, скажите, скажите мне еще раз, что он гордость Каливернии…

Филипп поднял на нее распахнутые догадкой глаза:

— А вы понимаете, сеньорита… понимаете ли вы, что это сделал человек, которому терять уже нечего? Мы только не знаем, почему… надо непременно узнать… я поеду к нему!

— Как это — «вы поедете»? А я? Речь-то о моей сущности! Или, может, о вашей?

22

— Орландо, едем, куда скажет сеньор Филипп, — кинула она через плечо, когда втроем — капрал на два шага сзади — они выходили из театра к машине. Убийственно крамольную черную папку нес Филипп.

Тут был трудный для него момент: этот их проход к лимузину видели несколько актеров. Хуже всего, что среди них, этих понимающе переглядывающихся наблюдателей, была рыжая Джемма и была Вера. И что им кто-то расторопно протянул тот самый журнал, приглашая убедиться, что маэстро водит дружбу не просто с хипповой девочкой, а с птичкой наивысшего полета!

— Ай да сказочник… — сказала Джемма, потрясенно стягивая с себя пламенный парик и обнародуя мальчишеский ежик самого сиротского или даже тифозного вида…