принтере, переплели, — ведь еще полковнику Корвинсу надо было дать… Там, на пуфике, не она, кстати? Ну вот гном же на ней сидит!

Из-под гнома, которым забавлялся майор, Филипп вытянул кофейного цвета книжку. Заглянул в начало, потом в конец… Может быть, следовало продемонстрировать хладнокровие, но Филипп не смог — гладил пластиковый переплет, сопел, глупо улыбался, — короче, был счастлив минуты две.

— «Для служебного пользования», — взволнованно прочел он на тыльной стороне обложки. — «50 экземпляров». Господи, куда столько?

— А вам жалко? Слушайте, а почему вы сказали, что четыре дня — не срок? Срок! Все могло решиться уже. Позвоните сами! Ну? Смелей! Телефон театра помните? Только сперва наберите букву ипсилон — а то еще угодите куда-нибудь… в Генштаб!

Телефон был на стенде с игрушками. И ситуация казалась игровой — набирая номер, Филипп посмеивался над ней, над собой…

— Что, сеньор директор может подойти? Спрашивает Филипп Ривьер…

— Еще как подойдет. Вприпрыжку! — сказала девочка псу Вергилию.

— Добрый вечер, сеньор Кеглиус. Скорее всего, я беспокою вас преждевре…

Договорить ему не дали — трубка забулькала таким восторженным энтузиазмом, что пришлось слегка отвести ее от уха.

— Спасибо. Рад. Очень рад. Еще раз спасибо… Опыт с прежними сказками — это само собой, но… А кому, по-вашему, я мог бы передоверить «Лгунью»? Нет, один-то человек есть, я, правда, давно не видел его… Михаэль Прадо… Вот видите. Тогда выходит, что надо самому… Выходит, что берусь, да… Забавно.

Нет, радует, конечно, но в то же время и забавляет! Вы знаете, чем я занимался все эти месяцы? Конверты, да. Не ворошу, не мусолю я прошлое… Но когда из тьмы выходишь на солнышко, привыкание необходимо, правда?.. Как? Но почему же непременно завтра? Это же спектакль, а не штурм все-таки, не десант… Ну и ну! Чудеса! Я понял, сеньор Кеглиус: завтра! Понял и постараюсь. Энтузиастам от меня привет.

Он положил трубку и молча стал шагать перед Инфантой — должно быть, не слишком вежливо. Потом спохватился и сообщил ей:

— Уже завтра он хочет получить от меня распределение ролей.

— А я что говорила?! Ну разве не прекрасно, что это вас застало здесь, у меня? Я за вас счастлива! — Она высвободила из его пальцев стакан с содовой и заменила бокалом с «Лакрима Кристи». Вина уже не требовалось, чтобы захмелеть, а все-таки он не отказался…

— Чурбаны, чурбаны! Это с такими мозгами, как у них, надо клеить конверты! Нет, я правильно сказала: вредительство! Но он тоже прав, этот директор: не надо мусолить. Все, проехали! Слушайте, сеньор Филипп, а вам не охота разве позвонить домой, обрадовать ваших?

Это был трудный вопрос. Филипп ответил неопределенным замедленным жестом: успеется, мол.

Померещилось, что поодаль, прислонясь к дверному косяку, стоит Лина, сестра. Как она почернела за эти месяцы! Огромные, в пол-лица, глаза. Острый, вверх растущий живот. И острая подозрительность, даже при добрых вестях:

— Извини, Филипп… но тебе не в чем сознаться? Благополучный амулет дали… Включили телефон. Включили чистую воду… Почему? За что? Мне легче ведра таскать от колонки, чем принимать это все, не понимая… Слышишь?

А Инфанта перебирала кассеты и в результате нашла музыку, соответствующую событию: Моцарт, «Турецкий марш»!

Филипп не расставался со своей пьесой в новенькой пластиковой одежде. Оглаживая ее, спросил:

— Чем же вы их воспламенили так?

— Почему я? Это вот она! — ткнула Инфанта в переплет.

— Ну-ну-ну, не надо так — мне уже чуть больше пятнадцати… Я обязан вам, слов нет. Ваше вмешательство — само по себе сказочный сюжет! Бедняга Кеглиус — он вам послушен, как этот… Вергилий! Но вот придет на пьесу публика… Если придет. Видите ли, есть мнение, будто все так упростилось и оголилось, что искусства не требуется… что оно у нас при смерти… И будто сборы сейчас может делать только офицерское варьете или заведения в этом духе. Тоска, не правда ли?

— Тоска! Но я не верю… Это чье ж такое глупое мнение?

— Неважно. Многих! Я тоже сопротивляюсь ему, как могу…

Он оглянулся: там, у дверного косяка, Лины больше не было. Зато она возникла в другом углу — нечесаная, злая, рядом с уличной водонаборной колонкой.

— Не наивничай, брат! — хриплым голосом стыдит она Филиппа. — Какие сказки могут быть в Каливернии? Какие, к чертям, метафоры? Перед тобой идолище в противогазе, а ты подносишь к его хоботу фиалки!

— Сеньор Филипп… По-моему, вы не со мной говорите… Вы «не в игре»!

Его ответ опередила Лина — видение Лины, яростно качающей воду:

— Отойди… я сама, это не трудно. Тебе ведь как сказано? Чтобы в десять утра твоя папка была уже в театре! Нежный товар… скоропортящийся… в полдень может уже заваниваться…

Наваждение было страшно реальным: например, вода из колонки лилась-таки в ее большой бидон!..

Филипп остановился перед Инфантой и озадачил ее мрачностью тона даже больше, чем смыслом вопроса:

— Сеньорита, скажите, пожалуйста: я что-нибудь просил у вас?

— Вы?.. У меня? Нет…

— Не просил, верно? Запомним на всякий случай! А мои сказки — кого или что они обслуживают? Видите: вы даже не понимаете вопроса! Ну нету там этого! Зато им удавалось смешить и трогать! Конечно, влиять на трибуналы, на их решения сказки не могут… Равно как открывать двери темниц или обуздывать фанатиков… или делать так, чтобы вместо пуль из карабинов вылетало конфетти! Но этого никто не умел — ни Шекспир, ни Андерсен, ни Сервантес!.. — Он стоял набычившись и бросал эти слова не ей, а в пустоту куда-то, бросал, то атакуя, то взмаливаясь. — Смягчать сердца — это и минимум наш, и максимум! Так почему не делать этого? Легче кому-то из пострадавших оттого, что я пачкаюсь с клеем и теряю форму? Нет же! Вот и буду работать… А конверты будет клеить кто-то другой!

С полуоткрытым ртом глядела на него Инфанта:

— Святая Агнесса… с кем вы спорите?

— С собой, сеньорита… с кем же еще.

— А может, хватит уже? По-моему, вы доказали себе все! Потанцуем теперь? — Не глядя, она ткнула кнопку позади себя: ворвался стереофонический шквал средней мощности, навязывая хард-рок.

— Нет, что вы, я — пас, — шарахнулся Филипп.

— Да-да, вы еще тогда цеплялись за старое аргентинское танго… я помню! Как за бабкин подол! — смеялась она и уже отплясывала. Неуверенно обезьянничая, Филипп попытался соответствовать.

— Пьесу-то положите… не похитят здесь!

Филипп кинул на подушки пластиковую книжку.

— Я собираюсь играть в ней, знаете? — крикнула Мария-Корнелия. Он дал понять, что недослышал, не понял. Тогда она совсем заглушила музыку, четко повторила всю