но с важностью сказала Инфанта, а Филиппу объяснила: — Клара — это повариха, лучший человек в доме… Нет, правда! А ее темперамент — это… вот если взять пантеру мою и поменять знак — не минус, а плюс, не злость, а добро такой же точно силы, — это и будет Клара!

Теперь они шли к дому.

— Да, сеньор Филипп, надо как-то окрестить эту кошку… И поручается это вам! Придумайте! Зверь живет без имени — ни у кого фантазии не хватает…

— И впрямь задачка. — Филипп так улыбнулся, что следовало бы сказать: оскалился. — Назвать такую бестию… причем в доме, где пса кличут Вергилием… И где пьют «Слезу Христа»…

— Вы немножко ханжа, сеньор Филипп? — сочувственно спросила девочка.

— Гм!.. А вы — прошу прощения — за свободу без берегов?

— А я первая спросила! — огрызнулась она совсем по-детски. — И потом, это уже политика, кажется? — Гримаса, как от лимона. — Без нее мы перебьемся… о’кей?

…Где сидела, что произносила, как смотрела на него тогда нынешняя Инфанта? В Женском лицее? Вероятно, там начало интереса к нему, объясняющего эту теперешнюю аудиенцию? Но, черт возьми, ей же было двенадцать с половиной, не больше, в позапрошлом-то… «кот наплакал». Конечно, такую мелкоту перекрывали девицы со старших курсов, шестнадцати-, восемнадцатилетние. Он отвечал на их записки, помнится. И огласил очередную — довольно коварную:

«Всем известно, что главные роли актрисы получают из-за сексуальных предпочтений автора или режиссера. А вы — и то и другое, вы — султан у себя в театре! Конечно, актриса Кора Д. — талантливая, даже очень… Но только ли поэтому достаются ей почти все ваши героини? Если намерены финтить, то лучше не отвечайте».

Тишина была мертвая.

Отшутиться не получалось, гневаться было глупо, и Филипп постарался помягче, посердечнее накрутить этим соплячкам уши:

— С первых минут этот вопрос был написан на некоторых лицах! А все же храброй сеньорите следовало воздержаться… не писать его. Ведь объектом ее жадной любознательности не я один становлюсь — так? А наши актрисы не давали мне полномочий откровенничать с вами на их счет — ни Кора и никакая другая… Видно, придется автору записки и дальше гадать… если не скучно. И если не обидно — свое впечатление о театре унижать до сплетни. Что же касается моего «султанства»… Вот не чувствую пока, чтобы труппа или зрители хотели свергнуть меня. Пока… Клянусь: когда почувствую — уйду сам.

Две педагогини, до жалости некрасивые, тогда зааплодировали ему. И вежливые ученицы — тоже. Одна из старших девиц шептала подруге что-то в высшей степени саркастическое. И вдруг — реплика:

— Если б ничего не было, вы так прямо и сказали бы! А когда что-то есть — всегда усложняют…

Это с гневом и с пристрастием сказала, помнится, как раз одна из младших. Отчего все и засмеялись. Не Инфанта ли сказала? Ох, кажется, она… только причесана была по-другому. И сидела там не принцессой нынешней, а дочкой одного из генералов, чей диктат распространялся на одну его дивизию…

12

Сдержанное великолепие, с которым был сервирован ужин на двоих, пьянящий вкус еды, от которой и после сытости нельзя оторваться, свечи и музыка Генделя — ради чего это все? Что нужно от него Инфанте? Может быть, все это померкнет и протухнет для него, как только он узнает суть дела?

— Я вам еще положу, можно? А то Клара будет страдать, что она оплошала…

— Оплошала? Да у меня мозг — и тот сейчас вырабатывает желудочный сок!.. И ничего больше. Если правители так едят каждый день — это, знаете, тревожно!..

Она не улыбнулась, а он быстро добавил:

— Шучу, конечно. Но из-за гурманства я от своей задачи отвлекся: пантере имя не придумал. Я для этого вам понадобился? Тогда я лучше попрошу еще денек и покумекаю дома…

— Вы смеетесь? — возмутилась Мария-Корнелия. — Я для такой ахинеи вас позвала?! Да меня ваше имя волнует, ваше, я не звериное!

(Наконец что-то выяснится; он нарочно так построил фразу, чтобы уязвить ее и «расколоть».)

— Я не согласна видеть, как его заклеивают другими афишами! Знаете, во что хотели переделывать ваш театр? В офицерское варьете! И уже начали даже! А я сказала: нет! Меня же не было в стране десять месяцев, я провела их за границей у тетки. Так что все заварушки здешние мимо меня прошли, папа так и хотел… Оторвалась от лицея, всех растеряла… Теперь вот начинаю собирать по крохам… Да вы ешьте, ешьте! А я буду рассказывать. Все как-то переменилось, но я сразу увидела: не все к лучшему, далеко не все!

— В самом деле? — с дурашливо-серьезным видом спросил он.

— Да, черт возьми, в самом деле! Но я сказала уже: нам с вами политика ни к чему. У меня аллергия на нее! Слава богу, что я не в лицее сейчас: там должны юриспруденцию читать… и еще «Философию истории»… а для меня все это — гроб.

— Бедные девочки, — посочувствовал Филипп. — Да не может быть… это по старой программе… новая-то попроще, я думаю: теперь-то к чему этот хлам?

Но с этой девочкой следовало обращаться осторожнее: услышав иронию, она дерзко вздернула подбородок.

— Не надо так со мной, сеньор Филипп, — сказала она с упреком. — Это не хлам, но меня это не волнует, только и всего.

Филипп прикрыл глаза и упрямо повторил:

— А я думаю: хлам.

Лицо Бруно они разбивали о подоконник тычками… Господи, к чему это сейчас? К философии истории? К тихой музыке Генделя? К жаркому из козленка? К смакованию «Лакрима Кристи» — «Слезы Христа»? Да, именно к этому память подмонтировала те кадры — приятного аппетита, сеньор Филипп! Как рубщик мяса, легионер хакал при каждом тычке… Летал левый рукав окровавленного пуловера — Бруно не успел тогда надеть его целиком…

— Так вы говорите: не все переменилось к лучшему?

— Говорю! И папе сказала. Что убрать с телевидения такого комика, как Себастиан Ушастик, — это идиотство! Что переделывать в офицерское варьете такой театр, как ваш, — до этого только вредители могут додуматься!

— И что же папа?

— Вы бледный, сеньор Филипп… Вы жутко бледный! Вам нехорошо?..

— Сейчас… — Он потянулся к сифону с водой, пустил струю частично мимо стакана. — Виноват. Сейчас… будет нормально. Просто он мой друг, Себастьян Ушастик… И его судьба… — Филипп не договорил — стал пить пугливыми маленькими глотками: жаркое из козленка, только что поглощенное, вдруг двинулось в нем обратно, снизу вверх… Он превозмог это. — Так на чем мы остановились? На папе?

— Да. Он