Вера.

Без тени смущения его мать в откровенном пеньюаре сидела перед зеркалом для макияжа, которое обрамляли шары яркого света. На картинку накладывался текст следующего содержания: ВЕРОНИКА РОУЗ, АКТРИСА ГОЛЛИВУДА. (Насколько знал Мартин, это была единственная за многие годы роль его матери.)

«Мне, фигурально выражаясь, далеко до сухой кожи, – говорит Вера в зеркало для макияжа (и в камеру). – Этот город – для всегда молодых». Камера приближается к уголкам ее рта; симпатичный пальчик наносит увлажняющий крем. Где же те предательские морщины, что говорят о возрасте? Что-то, кажется, морщит ее верхнюю губу там, где она заканчивается четко обрисованным уголком рта, но затем губа чудесным образом снова становится гладкой; возможно, это только игра нашего воображения. «Более чем сомневаюсь, что вы назовете меня старой», – говорят ее губы. Мартин Миллс был уверен, что это просто монтажный трюк. Сначала крупным планом – его мать; затем крупным планом – губы, но Мартин видел, что это губы не его матери, а кого-то гораздо моложе.

Это был любимый телевизионный рекламный ролик у мальчиков девятого класса в Фессендене; собираясь посмотреть какое-нибудь телешоу в апартаментах воспитателя, мальчики всегда были готовы ответить на то, что крупным планом говорили губы: «Более чем сомневаюсь, что вы назовете меня старой».

– Ты уже старуха! – кричали мальчики.

Только двое из них знали, что голливудская актриса Вероника Роуз была матерью Мартина. Мартин никогда бы не признался в этом, а верный Ариф Кома никогда не выдал бы его.

Ариф говорил:

– Мне она кажется вполне молодой.

Так что было вдвойне неловко, когда в обеденном зале «Рица» мать Мартина сказала Арифу: «Я, фигурально выражаясь, далека от таких деталей. Более чем сомневаюсь, что тебе удастся мне объяснить, в чем принципиальное отличие посольства от консульства. У тебя минута». Арифу, считал Мартин, должно было быть известно, что эти «фигурально» и «более чем сомневаюсь» явились из рекламы увлажняющих кремов.

На их тайном языке Мартин Миллс вдруг сказал:

– Фигурально! – Он полагал, что Ариф его поймет; Мартин намекал, что его собственная мать заслуживает прозвища на букву «ф».

Но Ариф воспринимал Веру всерьез.

– Посольство наделено миссией правительства и возглавляется послом, – объяснил турок. – Консульство – это официальная резиденция консула, который просто назначается правительством одной страны, чтобы заботиться о коммерческих интересах и благосостоянии ее граждан в другой стране. Мой отец – генеральный консул в Нью-Йорке, Нью-Йорк имеет коммерческое значение для Турции. Генеральный консул – это чиновник самого высокого ранга, ответственный в консульстве за своих подчиненных.

– Это заняло всего тридцать секунд, – проинформировал Мартин Миллс свою мать, но Вера не обратила внимания на время.

– Расскажи мне о Турции, – сказала она Арифу. – У тебя тридцать секунд.

– Турецкий язык является родным более чем для девяноста процентов населения, и мы более чем на девяносто девять процентов мусульмане. – Здесь Ариф Кома сделал паузу, поскольку Вера вздрогнула: слово «мусульмане» каждый раз заставляло ее вздрагивать. – Этнически мы представляем собой плавильный котел, – продолжил мальчик. – Турки могут быть белокурые и голубоглазые; мы можем относиться к альпийской расе, то есть с круглой головой, темными волосами и темными глазами. Мы можем принадлежать к средиземноморской расе – быть смуглыми, но узколицыми. Мы можем быть монголоидными – с высокими скулами.

– А ты какой? – прервала его Вера.

– Прошло всего двадцать секунд, – отметил Мартин, но выглядело это так, как будто его не было за обеденным столом вместе с ними; говорили только они двое.

– Я в основном из средиземноморской расы, – предположил Ариф. – Но у меня отчасти монголоидные скулы.

– Не думаю, что это так, – сказала ему Вера. – А откуда взялись такие ресницы?

– От моей мамы, – смутился Ариф.

– Какая счастливая мама! – сказала Вероника Роуз.

– Кто что будет есть? – спросил Мартин Миллс; он был единственным, кто смотрел в меню. – Я собираюсь заказать индейку.

– У вас должны быть какие-то странные обычаи, – сказала Вера Арифу. – Расскажи мне о чем-нибудь странном, я имею в виду – в сексуальном плане.

– У нас допускается брак между близкими родственниками – в соответствии с заповедями ислама,[84] – ответил Ариф.

– А что-нибудь понеобычней, – попросила Вера.

– Мальчикам делают обрезание в возрасте от шести до двенадцати лет, – сказал Ариф; его темные опущенные глаза бродили по меню.

– Сколько тебе было лет? – спросила его Вера.

– Это публичная церемония, – пробормотал мальчик. – Мне было десять лет.

– В таком случае ты должен был все хорошо запомнить, – сказала Вера.

– Думаю, я тоже закажу индейку, – сказал Ариф Мартину.

– Что ты об этом помнишь, Ариф? – спросила его Вера.

– То, как ты ведешь себя во время операции, отражается на репутации твоей семьи, – ответил Ариф, но, говоря это, он смотрел на своего соседа по комнате, а не на его мать.

– И как ты себя вел? – спросила Вера.

– Я не плакал, иначе уронил бы честь своей семьи. Да, я возьму индейку, – повторил он.

– Разве вы оба уже не ели индейку два дня назад? – спросила их Вера. – Как это скучно – снова индейка! Давайте что-нибудь другое!

– Хорошо, я буду омара, – ответил Ариф.

– Прекрасно, я тоже закажу омара, – сказала Вера. – А что ты будешь, Мартин?

– Я буду индейку, – сказал Мартин Миллс. Его самого поразила сила собственной воли – в ней было уже что-то иезуитское.

Это конкретное воспоминание дало миссионеру силы снова обратиться к газете «Таймс оф Индиа», где он прочел о семье из четырнадцати человек, которых сожгли заживо, – их дом подожгла враждовавшая с ними семья. Что это значит – «враждовавшая семья»? – недоумевал Мартин, затем он помолился за четырнадцать сгоревших заживо душ.

Брат Габриель, разбуженный шумом прилетевших голубей, увидел полоску света под дверью Мартина. Одна из мириад обязанностей брата Габриэля в Святом Игнатии состояла в том, чтобы не позволять голубям ночевать в миссии. Даже сквозь сон старый испанец слышал, как прилетали на ночевку голуби. Колонны на открытом балконе второго этажа давали голубям почти неограниченный доступ к карнизам в качестве насестов. Эти карнизы один за другим брат Габриель огородил проволокой. Изгнав прилетевшую стаю голубей, он оставил лестницу у колонны, с расчетом на то, что поутру увидит, на какой карниз следует добавить проволоки.

Когда, возвращаясь к себе, Габриель снова прошел мимо кельи Мартина Миллса, у нового миссионера все еще горел свет. Иезуит остановился у двери и прислушался: он опасался, не заболел ли «молодой» миссионер. Но к своему удивлению и душевному успокоению, брат Габриэль услышал, что Мартин Миллс молится. Подобные ночные литании давали брату Габриелю повод думать, что новый миссионер накрепко связал себя с Божьей волей,