роману Вилиса Лациса «К новому берегу», который ему совсем не нравился как художественное произведение, но который он считал настолько важным, что определил ему именно премию первой степени. Так он и высказался о романе Лациса на том заседании, о котором идет речь: «Этот роман имеет художественные недостатки, он ниже романа Василевской, но он будет иметь большое значение для Прибалтики и, кроме того, для заграницы».

В итоге трилогия Василевской, которую он как читатель любил, но которая, по его мнению, в тот момент не имела максимального политического значения, получила вторую премию, а роман Лациса «К новому берегу», который был, как он полагал, ниже романа Василевской, получил первую премию[1820].

Сталин таким образом решал вполне конкретные политические задачи, что отнюдь не свидетельствует о превалировании этого вектора над приматом «художественного качества». Куда больше вождя волновали другие вопросы, особенно заострившиеся при обсуждении кандидатуры Ореста Мальцева:

— Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? В прошлом году уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается? Зачем пишется двойная фамилия? Если человек избрал себе литературный псевдоним — это его право, не будем уже говорить ни о чем другом, просто об элементарном приличии. Человек имеет право писать под тем псевдонимом, который он себе избрал. Но, видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что у этого человека двойная фамилия, подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем это делать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо? Человека надо писать под той фамилией, под которой он себя пишет сам. Человек хочет иметь псевдоним. Он себя ощущает так, как это для него самого естественно. Зачем же его тянуть, тащить назад?[1821]

Сталин в очередной раз играл на публику. Всем собравшимся давно было известно по ходившим с начала 1948 года слухам о том, что он готовит колоссальную по размаху депортацию около 400 000 советских евреев, для которых на Дальнем Востоке уже якобы построены бараки будущего гетто[1822]. В воспоминаниях Эренбург писал:

А. А. Фадеев говорил мне, что кампания против «группы антипатриотических критиков» была начата по указанию Сталина. А месяц или полтора спустя Сталин собрал редакторов и сказал: «Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов недопустимо — это пахнет антисемитизмом…» Молва приписывала произвол исполнителям, а Сталин будто бы его останавливал[1823].

Вероятно, Эренбург допустил неточность, и речь должна идти не об отдельном совещании с редакторами, а о заседании Политбюро по вопросам присуждения премий. Когда Сталин говорил о прошлогодней ситуации[1824], по отношению к делам института Сталинской премии речь шла прежде всего о случае Рыбакова (однако стоит заметить, что в протоколе Комитета от 6 февраля 1951 года последовательно зачеркнуты все фамилии, приведенные в скобках).

Ил. 50. Протокол пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 6 февраля 1951 г. // РГАНИ. Ф. 3. Оп. 53а. Ед. хр. 23. Л. 3.

Между тем политическая повестка в деле присуждения наград занимала Сталина все меньше. Вопрос о собственно литературной ценности текста постепенно выходил для него на первый план. Именно с этим, как представляется, связано существенное изменение сталинской политики по отношению к национальным культурам. Если в середине 1940‐х «многонациональное» превалировало над «советским», то в начале 1950‐х установилось ровно противоположное соотношение между двумя этими характеристиками литературы сталинизма. Бюрократизм, свойственный проблеме премирования национальных авторов, явился закономерным итогом сталинской политики, однако в новых условиях он стал подвергаться отрицанию. Сам Сталин, вновь реанимировав критерий «художественного качества», вступил в противостояние с системой, которая сформировалась при его решающем участии. В этой связи интересен эпизод из мемуарной книги Симонова:

При обсуждении произведений, выдвинутых на премию третьей степени, впервые на моей памяти выяснилось, что Сталин не все эти книги читал. Когда зашла речь о премировании романа Турсуна «Учитель» и повести Баялинова «На берегах Иссык-Куля», Сталин вдруг спросил:

— За что даете им премию? За то, что это хорошие книги, или за то, что это представители национальных республик?

Такая постановка вопроса заставила несколько замяться тех, кто докладывал об этих вещах. Сразу же заметив эту заминку, Сталин сказал:

— Вы лишаете людей перспективы. Они же решат, что это хорошо. А людям надо иметь перспективу. Если вы будете давать премии из жалости, то вы убьете этим творчество. Им надо еще работать, а они уже решат, что это хорошо. Раз это заслужило премию, то куда же дальше им стремиться? Воспитать умение работать можно только строгостью, только при помощи строгости в оценках можно создать перспективу.

Когда после этого речь зашла о повести Янки Брыля «В Заболотье светает», которую хвалили и говорили, что повесть хорошая, Сталин недоверчиво спросил:

— А почему хорошая? Что, там все крестьяне хорошие? Все колхозы передовые? Никто ни с кем не спорит? Все в полном согласии? Классовой борьбы нет? Все вообще хорошо, поэтому и повесть хорошая. Да? А как художественно-то, хорошая это книга?

И только когда ему горячо подтвердили, что книга Янки Брыля действительно хорошая с художественной точки зрения книга, он согласился с ее выдвижением на премию, отведя при этом предыдущие вещи, о которых шел разговор[1825].

Персональные вкусовые предпочтения — весьма зыбкая почва для аналитических изысканий. Этот текстовый фрагмент отчетливо свидетельствует о том, что к концу существования института Сталинской премии вождистский субъективизм взял верх даже над политической прагматикой. Другим основанием такой резкой позиции Сталина было весьма распространенное и в среде творческой интеллигенции нежелание делать «поблажки» республиканским авторам. Например, Б. Горбатов в содокладе на XII пленуме правления Союза писателей провозглашал:

Действительно, пора покончить с этим, еще имеющимся у некоторых наших критиков снисходительно-барским, поощрительно филантропическим, а по существу пренебрежительным и оскорбительным отношением к литературам наших братских народов. Следует понять, что за 30 лет советской власти даже некогда кочевые народы проделали гигантский путь экономического и культурного роста[1826].

От былой осторожности и выверенности каждого решения к 1952 году не осталось и следа: партийцы упрямо игнорировали даже самые серьезные обстоятельства, которые ставили под сомнение правомерность позиции Сталина. Так, например, произошло с присуждением премии бывшему военнопленному Злобину, а также с награждением Еремина за графоманский роман «Гроза над Римом». Этот занятный эпизод, произошедший на заседании Политбюро, подробно описывает Симонов:

Автор романа, Дмитрий Иванович Еремин, был мой добрый знакомый по Литинституту