и по сценарной студии. Беда была только в том, что роман его был очень уж слаб и беспомощен. Впрочем, одно это, по правде говоря, не заставило бы меня поднять руку. <…> Но было тут одно привходящее обстоятельство: буквально за день или за два до этого в «Литературную газету» пришло письмо не то одного, не то двух специалистов по Италии, в котором было выписано несколько страниц всякого рода ошибок, неточностей, нелепостей, свидетельствовавших о полном незнании автором романа «Гроза над Римом» того материала, на котором он писал свою книгу. Это письмо и заставило меня поднять руку. Мне казалось, что о нем я был обязан сказать.

Когда я сказал об этом письме и о его содержании, Маленков немедленно спросил меня: «А где оно? С вами?» За этим вопросом было молчаливое предположение, что сейчас я выну это письмо из кармана и положу на стол. Но у меня, разумеется, не было его с собой, потому что появление романа «Гроза над Римом» в числе произведений, которым предполагалось присудить Сталинскую премию, было для меня полной неожиданностью. Я сказал, что письма у меня с собой нет, но я могу его, если потребуется, предоставить завтра.

— Когда ставите здесь такие вопросы, надо иметь при себе все материалы, — сказал Маленков.

Я сел на свое место, а «Грозе над Римом» была присуждена Сталинская премия третьей степени[1827].

С уверенностью можно говорить и об особом внимании вождя к творчеству дебютировавшего в те годы прозаика В. А. Кочетова, который, однако, Сталинскую премию так и не получил. Симонов вспоминал:

После того как были отведены некоторые другие книги, один из присутствовавших на заседании внес предложение дополнить список премированных произведений [производственным] романом Ольги Зив «Горячий час». Как выяснилось, Сталин читал этот не выдвинутый ранее на премию роман. В ответ на предложение дать роману премию он сказал, что роман интересный, но у нас почему-то в романах почти никогда не описывается быт рабочих. Плохо описан быт рабочих. Во всех романах нет быта, только одно соревнование, а быт рабочих не описан, повторил Сталин. Исключение составляет книга Кочетова «Журбины», там есть жизнь и быт рабочих. Но эта книга — единственное исключение, когда рассказано, как человек живет, что он получает, какие у него культурные интересы, какая у него жизнь, какой у него быт. А у Зив нет этого быта рабочих, а раз нет быта, значит, нет рабочих. Хотя книга написана хорошо, написана с большим знанием дела[1828].

Последнее свидетельство Симонова воспроизводит сталинские слова по поводу состояния советской драматургии. В том году члены Комитета по Сталинским премиям столкнулись с тем, что не смогли подобрать достаточное число кандидатур даже для того, чтобы заполнить утвержденное правительством количество лауреатских мест. Сталин, судя по записи Симонова, был очень недоволен этим положением дел.

— Плохо с драматургией у нас, — сказал он. — Вот говорят, что нравится пьеса Первенцева, потому что там конфликт есть. Берут заграничную жизнь, потому что там есть конфликты. Как будто у нас в жизни нет конфликтов. Как будто у нас в жизни нет сволочей. И получается, что драматурги считают, что им запрещено писать об отрицательных явлениях. Критики все требуют от них идеалов, идеальной жизни. А если у кого-нибудь появляется что-нибудь отрицательное в его произведении, то сразу же на него нападают. Вот у Бабаевского в одной из его книг сказано про какую-то бабу, про обыкновенную отсталую бабу, или про людей, которые были в колхозе, а потом вышли, оказались отсталыми людьми. И сразу же напали на него, говорят, что этого быть не может, требуют, чтоб у нас все было идеальным; говорят, что мы не должны показывать неказовую сторону жизни, — а на самом деле мы должны показывать неказовую сторону жизни. Говорят так, словно у нас нет сволочей. Говорят, что у нас нет плохих людей, а у нас есть плохие и скверные люди. У нас есть еще немало фальшивых людей, немало плохих людей, и с ними надо бороться, и не показывать их — значит совершать грех против правды. Раз есть зло, значит, надо его лечить. Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины. У нас немало еще зла. Немало еще недостатков. Далеко не все еще хорошо. Вот Софронов высказывал такую теорию, что нельзя писать хороших пьес: конфликтов нет. Как пьесы без конфликтов писать. Но у нас есть конфликты. Есть конфликты в жизни. Эти конфликты должны получить свое отражение в драматургии — иначе драматургии не будет. А то нападают на все отрицательное, показанное драматургами, в результате они пугаются и вообще перестают создавать конфликты. А без конфликтов не получается глубины, не получается драматургии. Драматургия страдает от этого. Это надо объяснить, чтоб у нас была драматургия. У нас есть злые люди, плохие люди — это надо сказать драматургам. А критики им говорят, что этого у нас нет. Поэтому у нас и такая нищета в драматургии[1829].

Уже через полтора месяца все эти тезисы (а некоторые почти дословно) повторятся в редакционной статье «Правды» «Преодолеть отставание драматургии» от 7 апреля 1952 года, в начале которой неслучайно возникнет контекст Сталинской премии: «Советские люди не могли не обратить внимания на то, что при присуждении Сталинских премий за 1951 год не оказалось произведений советской драматургии, достойных премий первой и второй степени. Только двум пьесам присуждены премии третьей степени»[1830]. Одним из путей улучшения художественного качества пьес было обращение к образцам ранней советской драматургии, к творческому опыту Горького. Предельно тонко чувствуя конъюнктуру, Б. Бялик наспех пишет «спасительную» книжку «Драматургия М. Горького советской эпохи», которая вышла в издательстве Академии наук уже осенью 1952 года. Литературовед, подробно описывая в последней главе драматургические (в первую очередь языковые) приемы Горького, явно адресует ее писателям. Однако изменить положение уже не удастся: советский литературный проект вошел в стадию неотвратимого разрушения.

На этом пространном монологе вождя рассказ Симонова о последнем в истории заседании Политбюро по вопросу о присуждении Сталинских премий обрывается. Приведенные мемуарные фрагменты точно и емко описывают ту обстановку упадка, в которой официальное искусство сталинизма существовало в начале 1950‐х годов. Сталин, по всей видимости, еще не раз возвращался к лауреатскому списку, чтобы внести исправления и добавления, которые казались ему принципиальными и хоть как-то маскировали явно наметившийся кризис. Этим, как представляется, и была вызвана задержка принятия и публикации финальной версии лауреатских списков. Постановление Совета Министров № 1490 «О присуждении Сталинских