Княгиня Таш'Найесх старалась не лгать месье Монгрену, но были, однако, в произошедшем тайны, которые Ее Сиятельство не выдала бы даже под страхом казни. Она знала, что историю необходимо записать и что идеи Хитреца не должны раствориться в небытии… но некоторые подробности необходимо забыть навсегда.

Это – дань памяти месье Алентанса.

Келаайи Таш'Найесх одна из немногих знала настоящее имя курьера. Оно открылось ей холодным весенним днем, когда от произошедших перепадов погоды снежный покров на севере Империи затянулся ледяной коркой. Сверху на нее уже намело новые сугробы, и снегу этому оставалось лежать еще месяц, а может, и того больше.

Молодая женщина уже догадывалась, что место их убежища было выбрано Хитрецом не случайно: нечто важное связывало Фойерена с одельтерской землей Ле-Тер-дю-Нор и маленьким домиком в деревушке Абри. Но месье Алентанс ничего не сказал ей об этом. Он лишь велел собираться и идти за ним, и Келаайи даже не знала, куда – пока не угадала за мрачной оградкой погост.

Одельтерские кладбища любили украшать ракитником, и теперь кустарники стояли с голыми ветвями, чуть припорошенными снегом. Белым присыпало надгробные плиты, памятники и скорбные семейные склепы. Погосты особенно печальны зимой, когда мертвая природа резонирует с поступью неживого, бродящего среди могил. Этого духа не стоит бояться, как не стоит бояться и самой смерти. За гибелью не стоит ничего, лишь абсолютный, мертвенный покой. Это – тишина. Это – забвение.

Старый погост – большой, единственный на несколько деревень и близлежащий город – изобиловал мраморными плитами и траурными статуями. Первые полагались сельским беднякам, а вторые украшали могилы городских богатеев. Тонкая петлистая тропа, по которой шли Хитрец и его компаньонка, была одним из ответвлений главной кладбищенской дороги. Последняя делила некрополь на две половины и вела к маленькой поминальной часовенке; а первая упиралась в свежие могилы.

С одного из кустов ракитника за гостями зорко наблюдала ворона; и в ней воплотился сам погостник, мрачный хозяин кладбища. Птица эта была слишком велика для своего вида, с серо-коричневым тельцем, черными переливистыми крыльями и умным взглядом; она будто знала, насколько отличается от других. Склонив голову набок, ворона рассматривала пришедших и часто моргала черными круглыми глазами.

Плита за плитой, памятник за памятником. Помогая себе костылями, курьер проследовал вместе с княгиней к простым и дешевым могильным камням, теснившимся у правого края кладбища, почти у самой оградки.

Здесь, отстоя от других захоронений, жались друг к другу два маленьких надгробия. На них скорбным, лишенным вензелей почерком были высечены имена тех, кто уже пять лет как отбыл в мир иной:

Две человеческих жизни, уместившиеся в кратких надписях.

Все мы живем, подумала тогда Келаайи, но эти два человека мертвы. Они мертвы, и в ногах у них как вечный приговор водружены мраморные плиты. Неужели это – единственная память? Неужели это – завершение?

Тишина. Полусон. Забытье.

Но кладбище оказалось слишком обманчивым. Кое-что здесь все же произошло, и это заставило княгиню вздрогнуть от ужаса.

Недалеко Хитреца вдруг сотворилась небольшая тень; пропорциями та напоминала ребенка. Соткавшись из воздуха, она ту же огляделась по сторонам, нашла несуществующим взглядом Фойерена и, быстро перебирая маленькими ножками, побежала к нему.

Хитрец, на удивление, не испугался, – но присев, вытянул руки, чтобы обнять призрачное видение… Однако тень, оказавшись подле Фойерена, испустила вздох и расплылась сквозь его пальцы темными разводами.

И тогда руки мужчины – хоть и слабые, но широкие и жесткие – безвольно опустились на колени; так обычно надламываются мертвые сучья. Келаайи Таш'Найесх вдруг поняла, что Хитрец сам вызвал эту иллюзию.

– Прости меня, сын, – еле слышно прошептал он.

Фойерен вновь и вновь мучил себя, раз за разом проделывая то же самое на протяжении пяти лет, – молодая княгиня видела эти повторяющиеся сцены. Казалось, всякий раз жизнь понемногу оставляла Хитреца, будто он сам желал упасть у этих могил замертво. Сначала лишалось всех чувств, замирало, будто стеклянная маска, его лицо. Безвольным, ослабевшим телом Фойерен подавался вперед и падал, пока не оказывался на коленях. Он склонялся ниже и ниже, он рыдал и стенал, прося прощения, и знал, что никакие слезы, никакие уговоры не поднимут мертвого из земли.

Так было и в тот день.

– Это я должен был… тогда… – с надрывом промолвил Хитрец – или подумал? Фойерен схватился за голову, будто та норовила расколоться, и припал к могиле наследника.

Он желал вновь увидеть Ногаре – так неистово, отчаянно желал, что хватался за обманчивые воспоминания. Княгиня уже понимала, что реминисценция может затягивать, завладевать разумом. Так и Фойеренгер, увидев призрачную тень своего сына, на краткий миг становился до одури счастлив – и пароксизм[95] этот, мимолетный, мнимый, болезненный, влек за собой разрушительное возвращение в действительность. Ту действительность, где не был лишь одинокий, похоронивший сына Хитрец. Теперь он был курьером Фойеренгером Алентансом – несчастной, нескладной анаграммой. Вспоминая о прошлой жизни, Хитрец ударял охладевшими руками по земле и громко, протяжно стонал в унисон с собственным сердцем.

То было платой за его дар. Его чувства уже несколько лет были невероятно обострены, и держать себя в руках Хитрецу было намного тяжелее всякого из нас. Кладбище, пожалуй, было единственным местом, где он мог освободить себя и дать выход тяготившим его чувствам.

Здесь, на погосте, Фойерен отчетливее всего понимал, что настоящие Хитрецы – не те люди, кто теряет все, что было у них за душой и на душе. Здесь он мог подпитывать свое страдание на долгие часы, дни, годы… Но сейчас за его спиной стояла девушка, и потому месье Алентанс обратился к ней.

– Все мы рано или поздно теряем кого-то. Когда умирают близкие, единственный выход – взять себя в руки, собраться с силами и продолжать жить дальше, – сказал он. – Ты поняла меня? Жить дальше. Просто потому, что так надо. Ты никогда не забудешь их. Новая семья не заменит старую. Но жизнь твоя продолжается, а значит, ты обязана ее дожить. Идти дальше, но помнить. Поняла?

Княгиня знала, что Хитрец говорит это потому, что он почувствовал и ее страдания. И она понимала его, как никто другой.

– У меня тоже было… – тихо проговорила она, опустив руку ему на плечо. – Почти сразу после свадьбы. Через семь месяцев. А потом уже не было никогда. И доктор сказал, что еще столько же не будет…

Ворона, наблюдавшая за гостями, с громким карканьем сорвалась с тонкой ветки. Она расправила блестящие статные крылья, размах которых, казалось, равнялся половине туаза, и полетела прочь.