Арденкранц чувствовал по отношению к ней то же самое. Он был влюблен в нее большую часть своей жизни.

– Вы ведь останетесь со мной, когда я буду на свободе? – с надеждой спросил доктор: он не сомневался в том, что у этой женщины все получится.

Но что могла ему ответить возлюбленная? Что упадок был неизбежен и, чтобы построить одно, часто надо разрушить другое? Что, не сгорев, невозможно и воскреснуть? Что разрушение – это великая способность, и уничтожение препятствий – только одна, незначительная ее сторона? Что некогда любимый ею доктор и сам однажды оказался препятствием?

– Поймите, тогда у меня не было почти ничего… Но отринув последнее, что у меня было, – вас, – я получила то, что имею. Да, я получила все, – наконец сказала она, и слова давались ей так тяжело, будто она вырывала их из собственной кожи. – Но есть обстоятельства, что выше наших желаний.

Дыхание Арденкранца стало предательски тяжелым. Может, это все иллюзия, думал Манеора, и его проверяют на прочность? Не будь на нем наручников, не будь полицейского, с интересом наблюдающего за ними, он перевернул бы этот стол и сбил бы кулаки об стену в кровь. От боли, от собственного бессилия. Ведь перед этой женщиной он был совершенно беззащитен.

– Вы предали меня! – почти плачущим голосом сказал он, и слова застревали у него в горле. – Когда покинули много лет назад! А теперь убиваете снова – своей недосягаемостью, своей холодностью. Думаете, вы спасаете меня теперь? Ничуть: вы обрекаете меня на куда большие страдания.

– Не говорите так! – воскликнула женщина и тут же успокоилась: строгий взор тюремного надсмотрщика осадил ее, заставил кротко опустить взгляд и поджать губы.

«Мне сорок пять лет, – думал доктор, глядя в покрасневшие глаза своей возлюбленной. – Какая может быть любовь, какие бури чувств? Но я снова чувствую себя молодым юнцом…»

– Не могу поверить. Кажется, вы вмиг растворитесь… – прошептал Манеора. – Мой рассудок словно хочет обмануть себя.

«И как же хорошо, что вам так кажется! – вдруг оживилась женщина; но голос ее Арденкранц услышал звенящим у себя в голове. – Я обязательно представлю следствию доказательства того, что у ваших родственников были проблемы с рассудком. Тогда вас поместят в лечебницу для душевнобольных, а оттуда, я уверяю, выручить вас будет куда проще. Возгорание… Мне известно о том, что это было возгорание, и известны его причины. Поверьте, дорогой мой, моей вины в этом нет, но то случилось из-за меня… Бедный мальчик, ваш пациент, пал жертвой чудовища, которое взывало ко мне. Которое искало меня, пытаясь поймать на удочку из вашего спасения. И чудовище преуспело: я пришла к вам… Но не будем сейчас об этом».

Надсмотрщик засуетился, заметив, что разговор между Манеорой и его посетительницей прерван, а потому женщина продолжила вслух – достаточно громко для того, чтобы успокоить блюстителя закона:

– Мы оба прекрасно знаем, что ваш рассудок в последнее время был не в порядке. Кто всю жизнь смотрит на умалишенных, и сам может заболеть их недугом.

– Ведь я до сих пор люблю вас, Маро… Я любил вас всю свою жизнь, – вздохнул доктор Манеора, и глаза его наполнились слезами: безумный, он наконец дал волю чувствам.

Ведь теперь, пусть и ненадолго, они снова были вместе.

* * *

Вечер изошел холодом, отчего звезды, столь высокие и недоступные в своей вышине, сверкали ярче обычного. Но ни свет их, ни мягкое лунное свечение не проникали в спальню через два маленьких занавешенных окна. Ведущим цветом опочивальни был терракотовый, однако пополуночи стены все равно окрашивались в черный. И не было уже видно ни сложного узора на обоях, ни увековеченных на картинах пейзажей. Вечерами комната безмолвствовала и впадала в удивительную неподвижность. Лишь ядовитые частицы мышьяка по-прежнему отставали от темных обоев невидимым потоком и густо разносились по комнате, подрывая день за днем и без того слабое здоровье Хит реца.

Сегодня здесь тоже расстилалась тишина. На протяжении всего вечера над Фойереном довлела скорбная задумчивость, и он уже по привычке тер большим пальцем изуродованной руки новый шрам, появившийся у левого уха. Хитрецу даже чудились вопли новообретенного рубца: «Смотрите, господа, смотрите все: я не так прост, я заметен – ведь обычные люди не носят на лице шрамов!»

Привыкнув за несколько лет рассчитывать только на себя, Фойерен с настороженностью относился к свалившейся на его голову компании. А чародей и молодой помощник явились, чтобы спасти его, вызволить из вражеского капкана, и теперь Хитрец не был уверен, остались ли те после этого в живых. И потому он так же затаенно, как и я, надеялся… и считал минуты до их возвращения, которого могло никогда и не быть.

Мы только что приехали в Одельтер и проделали долгий путь в одну из самых отдаленных земель Империи – Ле-Тер-дю-Нор. Там, сменив несколько транспортных средств, мы закончили маршрут пешком; так наша троица – Хитрец, Джасин и я – налегке добралась до глухой деревушки, с одной стороны окруженной лесом Ажите, а с другой – заснеженным полем. Через деревушку, правда, проходил один из северо-западных почтовых путей, но вряд ли это заботило Хитреца.

Приютившее нас селение оказалось для своего захолустья подозрительно чистым. Быть может – учитывая близость к лесным угодьям, – здесь совсем недавно проезжал какой-нибудь государственный чиновник с кавалькадой охотников, и ради него все вывески заменили на новые, заборчики покрасили, а самый срам густо засыпали снегом. Но здешние люди могли быть настолько счастливыми, что забывали тяготиться своей бедностью и потому успевали ухаживать за собственными жилищами. В деревеньке никто не узнавал Хитреца: должно быть, он и раньше появлялся здесь нечасто.

Неожиданно для меня мы заселились не в комнатки постоялого двора и даже не к какому-нибудь знакомому Фойерена, а в дом, который он открыл собственным ключом; ключ этот, надо сказать, во время нашего пленения вместе с другими ценными вещами оставался у Джасин. Дом Хитреца – или, как мы его называли, Убежище – был каменным, с черепичной крышей, и выглядел чуть богаче остальных. Здание это примостилось на отшибе, но никому – ни местным жителям, ни проезжающим по тракту, – почему-то не пришло в голову разворовать его, точно некое колдовство защищало строение от непрошенных гостей.

Внутренне убранство дома кричало о запустении, однако когда-то все здесь было обустроено со вкусом. Остатки прежнего пасторального уюта угадывались в салфетках, развешанных некогда на стульях заботливой женской рукой; в пожухлых веточках в красивых фарфоровых вазах, превратившихся ныне в гербарий; в сделанных вручную занавесках и премиленьких декоративных вещичках, расставленных то тут, то там.

В этом доме мы ждали еще два долгих, бесконечных дня. Джасин почти все время плакала в подушку, я не отходила от окна и все смотрела на пролегающую рядом дорогу, Хитрец занимался приведением дома в порядок и не спал ночами.

И вот 6 марта 890 года эпохи Высокомерия в условленное еще до встречи с Королем Желаний место, маленькую одельтерскую деревушку Абри, приехали два человека. Они носили примечательно новые одежду и обувь (один – побогаче, другой – подешевле) и кутали лица в теплые шарфы. С поезда они сошли в ближайшем городе, а до деревни добрались на перекладных – и там, спешившись, зашагали по крепкому имперскому морозу. Один из них, в одежде попроще, волочил на спине два вещевых мешка и отставал, а другой (с пустыми руками) подгонял первого громкими возгласами: «Шевели ногами! Или тебе нужен портшез[92], чтобы тебя носили, как короля?» Скоро эти двое добрались до нужного дома, который способен был узнать лишь старший из них, да и то по одному описанию.