— Во-первых, я ненавижу имя Николай.

Вскинув бровь, Жека явно зафиксировала подтверждение каким-то своим тайным догадкам, но сделала вид, будто не заметила раздражения в голосе племянницы, которую имя Николай, похоже, взялось преследовать до конца жизни.

— Ну, это уж фигня! Вот если бы его звали Хусдазадом, тогда я бы прониклась твоими глубокими сомнениями. Кому охота, чтоб его дети откликались на Хусдазадовичей? Поехали дальше!

— Дальше, я не выношу бородатых, тем более курящих. Как с ними целоваться?.. Фу! Кроме того, не знаю, как на ваш изысканный вкус, но на мой — кадр несколько тучен.

— Тучен? Ой, не могу! Главное — несколько! Сдохнешь с тобой! Ха-ха-ха! — Жека расхохоталась, хотя ничем таким уж особенно остроумным порадовать ее опять не удалось, залихватским жестом опрокинула в рот кружку с остатками кефира и протянула через стол — одну на все про все — руку. — Дай пять… и будет десять!

— Ваши контраргументы, теть Жень?

Вытянув шею, тетенька выглянула в коридор, приложила к губам ладонь лодочкой и перешла на шепот — сие должно было означать, что в ожидании семи часов Петрович уже толчется под дверью.

— Бороду мы с тобой ему запросто сбреем! В первую брачную ночь. Он и охнуть не не успеет. Тучность тоже ликвидируем как делать нечего. Ради вашего счастья я готова целый день тереть ему морковку.

— Да-а-а, особенно с гипсом хорошо!

— Во имя любви, подруга, я и одной левой ему целое корыто настругаю! Нет, ты давай все-таки на досуге мозгами-то пораскинь. Представляешь, выдали бы мы тебя за Петровича! Такой удобняк! В поликлинику не надо таскаться, в очереди штаны просиживать. Классные дела! Опять же экономия средств — конфетки халявные, коньячок даровой, цветочки друзьям на аменины. В больницу загремим — твой Николай нам завсегда по блату лишнюю капельницу организует.

— Вы что, опять собрались падать? Лично я, после первого же посещения вашей замечательной больницы, твердо решила беречь здоровье.

— Мало ли чего? Вдруг какая экстремалка? Короче, ставлю вопрос ребром… — Грозный матрос в тельняшке, этакий персонаж из «Оптимистической», Жека стукнула гипсом об стол. — Ты решительно отказываешься от такой выгодной партии?

Звонок в дверь не дал ответить: самым категорическим образом!

— Во, зараза, какой пунктуальный! Видать, прям невтерпеж! Вот любовь-то, а? Чего теперь делать? Иди, впущай медицину!..

Жених занял весь дверной проем. Морковки надо много! Одним корытом не обойдешься!

— Добрый вечер, Танечка! — Кокетливо улыбаясь в бороду, мелкий взяточник очень крупных размеров протянул коробку «ассорти» в лопнувшем целлофане и потрепанные дождем и ветром красные гвоздики — подношения несчастных калек.

— Здравствуйте… — Еле удалось сдержаться, чтобы не добавить «батюшка», до того бородатый Петрович, принарядившийся по случаю непогоды в черный безразмерный плащ и доисторического вида шапку, походил на батюшку, вернувшегося после всенощной к своей попадье. Но по сути больше чем на купца третьей гильдии он все-таки не тянул.

— Милости просим-с! Уж мы с Евгенией Алексевной все глаза проглядели. Куда же это, говорим-с, запропастились наш Николай Петрович? Без четверти семь-с, а его все нет-с!

Вместо того чтобы обидеться, уйти и больше никогда не возвращаться, этот ничтожный тип улыбался, будто глухой. Удивительно, как люди меняются в предлагаемых обстоятельствах! Идол инвалидных теток и бабок, доктор суетился, не зная, куда пристроить мокрый зонтик, посшибал задом все щетки и рожки для обуви, висевшие у двери, и кинулся их поднимать.

— Ой, извините, простите…

— Ничего-с. Сущие пустяки-с. Мы так рады-с! Дайте мне ваш зонтичек, я поставлю его посушиться.

Ужасная нахалка — но надо же как-то отвадить «женишка»! — она заперлась с черным поповским зонтиком в ванной и, зажимая рот руками, нахохоталась до изнеможения. Продолжительный смех, подобно долгим слезам, привел к резкой смене настроения: да как смеет этот куль с овсом рассчитывать на взаимность?! Пугало огородное!

Все точки над «и» поставила демонстративно захлопнутая дверь в берлогу, однако стоило лишь поклясться себе не выходить ни под каким предлогом и погрузиться в изучение французских артиклей, как зазвонил телефон. Надоедливые гудки зудели и зудели в упрямо заткнутых ушах. Наконец вместо ожидаемого «Чапаев слухает!» за стенкой задребезжал Петрович:

— Да-да… кого?.. одну минуту, — и в дверь протиснулась борода. — Можно, Танечка? Это вас.

Выхватив трубку у вконец обнаглевшего доктора — с какой это стати он подходит к телефону в чужом доме? расхозяйничался! — она не преминула с силой прихлопнуть за ним дверь…

— Да? Алло? Я слушаю.

— Привет… Кто это сейчас подходил к телефону?.. А почему у тебя отключен мобильник?.. Что ты молчишь?

Это был он! От звука его низкого, завораживающего голоса голова пошла кругом, однако мужчина, обладающий гипнотическим голосом, ни в коем случае не должен был догадаться о полном смятении брошенной им, но по-прежнему влюбленной в него девчонки.

— Вам не кажется, что вы задаете чересчур много вопросов? И вообще, почему вы разговариваете со мной таким гэпэушным тоном, можно узнать?

Он не ответил. В трубке послышались оживленные мужские голоса: деловой человек одновременно общался с кем-то еще…

— Короче, давай бери машину и подъезжай к «Редиссон-Славянской». Часа через два. У меня пока еще дел полно. Утром улетаю.

— Нет, я не подъеду.

— У тебя там гости, что ли?.. Ладно, я сам приеду. Минут через сорок спускайся вниз.

Короткие гудки ошеломили еще больше, чем сам звонок: он приедет через сорок минут! Но почему через сорок? Ведь только что он заявил, что у него дел на два часа. Что сие значит? И зачем он приедет? Просить прощения? Непохоже… Может, он считает, что, когда бы ни позвонил, хоть через год, когда бы ни приехал, Татьяна встретит его с распростертыми объятиями? Если так, то он излишне обольщался!

Между тем от сорока минут уцелело только тридцать пять, и вновь охватила паника: распростертых объятий не будет, а что же будет? Как его встретить? Высказать все свои обиды, поведать о горючих слезах? Ни за что! Сделать вид, что ничего не случилось? А зачем? Чтобы все начать сначала? Не получится. Ничего уже не получится! Восемнадцать дней страданий и восемнадцать дней абсолютного равнодушия к ним не выкинешь из памяти. Так с каким же лицом встретить его? С веселым, сердитым или непроницаемым?

С чужим! И, кажется, он сам подсказал, как не сфальшивить. Налетевшие фантазии, будто пазлы, сложились в картинку: брошенная так соблазнительна, так хороша, что он ахнет: ах, кто это?! Откуда эти огромные серые глаза? Эти длинные, веерообразные ресницы? Эти притягательные губы? Словом, ужель та самая Татьяна? И далее по тексту Модеста: О жалкий жребий мой! — потому