толкаться, чтобы местечко тёплое занять. На победу всегда много разной тли налипает, а нам не жалко! Потому что сильный всегда прав. Всегда!

— Хорошо, — ответил я. — Только сейчас я сильнее. Я прав?

Я вытащил руку с пистолетом из-под стола, направил ему в лоб и продолжил:

— Ты думаешь, я тебя переубеждать пришёл? Нет, Анатолий Петрович, я твои заслуги знаю лучше многих, и тебя не осуждаю. Но раз правда — в силе, и раз кто победил, тот всегда прав, мне интересно посмотреть на мир, где победил не ты.

Я почувствовал его ярость, но палец уже прижал курок до той отметки, за которой тот резко ослабнет и раздастся выстрел. Он уловил это незаметное движение и вдруг сказал изменившимся тоном, подняв обе ладони:

— Кирюша, пустое это всё. Осади, дорогой, осади. Пошумели и хватит. Ну, ты же понимаешь, что так не решается.

— А как решается? Ты только что как чайник кипел про то, что сильный всегда прав. Так давай и проверим твою теорию: умрёт Челябинск без тебя, развалится на куски, превратится в дыру? Погнали?

Он замер, не хотел провоцировать. Потом чуть усмехнулся и заговорил без нажима:

— Да кто тебе мозги этой ерундой запудрил? Знаю я: из леса вернёшься — город шумным кажется, чужим, вот и лезет в голову всякая беллетристика. Слушай, я тебе другое предложу: тут у нас бюджеты пошли просто космические. Регион у нас приграничный, стратегически важный, фронтовой. Сейчас деньги из фонда национального благосостояния пустят, а там знаешь какие суммы? Тебе не снились. Этим же всем управлять надо. Дороги видел, как строятся? Хочешь министром дорожного хозяйства? Я уже сам думал об этом. Ты человек тщательный, дотошный, в законах понимаешь. И себя не обидишь, и нас не подведёшь. Будешь вторым человеком в области после губернатора. А?

Я смотрел на эту перемену и думал о том, что даже Рыкованову, который не раз ходил под стволами, страшно смотреть в дуло, которое держит человек, знающий вкус убийства. Так хозяин чувствует перемену в настроении собаки и предвидит момент, когда она способна загрызть.

Он не боялся смерти, но его пугал сам факт собственного исчезновения. Смерть была для него концом, проигрышем, фиаско. Он ещё не успел увековечить себя войной. Он не был наделён воображением, чтобы представить жизнь без самого себя.

Он торговался. Он грозил мне тюрьмой. Он елозил на линии выстрела, словно пригвождённый тонкой длинной иглой, не в состоянии сползти с неё.

— Кирюша, а лучше беги! Мой тебе совет — чеши. Езжай куда-нибудь далеко, на Мальдивы езжай, на Гоа. Я тебя искать не буду, ей богу! Сейчас не до этого. Ну?

— Никуда я не побегу, — ответил я. — Это и мой город тоже. Это моя область.

Давление на курок росло, и мне показалось, что это движение пальца никогда не разрешится. Но вдруг прозвучал выстрел со слабым присвистом, негромкий, почти без отдачи, будто бы сработал степплер. Пуля вошла в его лоб чуть сбоку, как раз там, где броневой лист его лба смыкался с височной костью, и он рухнул на стол и сполз набок, утаскивая за собой скатерть. Он лежал на полу, запрокинув голову. Пятно крови, растекаясь, огибало ножку стола. Несколько секунд его било в конвульсиях, но глаза уже помутнели.

Я действовал быстро и механически. Я вышел через заднюю дверь, завёл бордовый «Пежо», выехал из города на север, в сторону Екатеринбурга, поменял автомобиль на «буханку» и двинулся в направлении Чебаркуля через Верхние Караси и Непряхино.

Но это случилось в той второй реальности, которую я увидел, как вспышку, пока палец продолжал давить на курок. Я вдруг понял, что не хочу стрелять. Я смотрел на Рыкованова вдоль линии ствола, на эту могучую груду чёрной плоти, но не испытывал ни страха, ни сочувствия, ни злобы. Я был свободен. Мне не нужно было его свидетельство о смерти, чтобы предъявить на входе в рай. Я не смог его ни в чём убедить, но он вдруг перестал быть мне интересен. Убив его, я обрёк бы себя на вечную карусель мысленных разговоров с ним, доказательств, оправданий, и тем самым позволил бы племени рыковановых одержать над сбой верх, отложить в себе икру, продолжить свой злобный род. Я заменил бы его в этой цепочке нескончаемой борьбы, смысл которой — в самой борьбе. В этом и состоит механизм наследования злобы. Так она передаётся от отца к сыну. Так она рождается и восстаёт поколения спустя.

Я вдруг осознал, что само желание убить Рыкованова не было божественным откровением, которое явилось ко мне в галлюциногенном сне под лампой. Я не был орудием судьбы. Это была лишь моя попытка объяснить себе новые знания привычным языком, облечь их в понятную форму. Наш алфавит состоит из символов насилия, и как только я вернулся в сферу влияния рыковановских идей, я не мог прочитать послание по-другому. Но я ошибся.

Смерть не является трагедией. Трагедией является искорёженная жизнь.

Мы переходим от небытия к жизни и обратно плавно, как поднимается и опадает волна. Смерть начинается раньше физической гибели. Она начинается в момент, когда жизнь заходит в тупик, пустеет и утрачивает живительный корень, когда она заменяет его голой силой, привычкой, инерцией или ограниченностью. Рыкованов, являясь совершенным хищником, не был способен меняться. Он был каменным человеком, пытающимся вернуть каменный век. Он боялся разжать кулак, потому что думал, будто держит в кулаке все нити мира. Он был тупиком эволюции, где она с размаху бьётся о стену, уплотняется и кажется столь устойчивой именно в тот момент, когда всякая жизнь в ней зачахла. Не было нужды убивать его, он и так мёртв. Остальное решит время: уйдут рыковановы, кончится их порядок.

Но существует и другой порядок, который не так осязаем, зато не исчезает со смертью его носителей. Я чувствовал этот порядок в себе. Я знал также, что Рыкованов никогда не поймёт меня, потому что лишён осязательного органа, способного видеть за горизонтом его собственной жизни. Это ничья вина. Это просто закон. А он просто камень, несущийся с горы и вызывающий оползень.

Сколько ещё лет мир будет зависим от привычки к войне? Боюсь, ещё долго: может быть, сотню, а может быть,