дымка его идей полностью заслонит от меня выход и снова превратит в цепного пса. Пса, которого ждут мучения и смерть, и не потому, что я чем-то насолил Рыкованову: думаю, у него нет ко мне претензий. Он знает, что ошибся. Но Рыкованов не отказывается от своих решений. Это основа его авторитета. Он обязан казнить меня не из злобы и даже не ради прагматизма, а в силу укоренившей привычки идти напролом.

Война разделила общество на два лагеря: на тех, кто против войны и ничего не может, и тех, кто за и может всё. Я являюсь перебежчиком из лагеря сильных в лагерь молчаливых, и потому моя позиция уникальна. Контрабандой я пронёс с собой силу, которую обращу против другой силы. Я могу что-то изменить. Пистолет с глушителем сделает куда более веское заявление, чем миллион пацифистских постов и акций.

Может быть, в этом есть даже что-то кармическое, ведь зло часто проигрывает именно потому, что не способно обуздать разбуженных им демонов. Я убью его не только ради своей свободы. Я сделаю это, чтобы объяснить обществу, как можно и нужно бороться. Я покажу Пикулеву, Подгорнову и всей их своре, что случается, когда кто-то превращает силу в абсолютный культ. Пока жив Рыкованов, шанса на свободу нет у меня, но его нет и у Челябинска, а может быть, и у всей России. Мы обречены на вечное пожирание себе подобных. Мы обречены на неверие в себя, на избегание ответственности, на пассивность, на вечную жизнь в страдательном залоге.

Эта мысль полностью подчинила меня. Я продумывал детали даже во сне. Я поддался соблазну проиграть в голове десяток вариантов убийства, от отравления до взрыва, но остановился на честном выстреле: сначала в грудь, потом в голову. Рыкованов должен погибнуть от пули. Я не стал планировать всё слишком тщательно, чтобы оставить простор для творчества. Я не отрабатывал заказ, а делал это, скорее, для спасения души. Я чувствовал, что мироздание на моей стороне, и потому мне поможет случай.

Важно было принести эту жертву осознанно и неторопливо. Я не хотел палить исподтишка, как какой-нибудь киллер. Я выбрал «Замок», потому что хотел поговорить с глазу на глаз. Я знал, что это рискованно, но без последнего разговора всё теряло смысл, ведь это было ритуальное убийство, и оно требовало церемоний. Мне хотелось услышать от Рыкованова ответы и увидеть его страх. А ещё мне хотелось, чтобы в какой-то альтернативной вселенной слепок его сознания запечатлел эту простую мысль: на каждую силу находится сила превосходящая её, или просто более хитрая, подлая, изворотливая. Я был настолько свободен от морали, что мне было совершенно без разница, как мой поступок классифицируют современники и потомки. Я был хищником, на котором держится принцип естественного отбора.

Я купил три старых автомобиля, чтобы не примелькаться во время слежки, нашёл глушитель для пистолета, придумал достаточно густой грим, чтобы меня не опознали на камерах видеонаблюдения. Я знал, что убийство такого масштаба вызовет сильную реакцию, поэтому тщательно продумал пути отхода, решив отсидеться в горнозаводской зоне, а оттуда двигаться к Уфе. Из России я планировал выехать через Кавказ, а затем осесть в Турции. Я не сомневался, что мне это удастся. Во мне не было страха или спешки, а именно они обычно подводят начинающих киллеров.

В малом зале ресторана «Замок» была ещё одна дверь, выводящая в небольшой коридор мимо кухни и далее через чёрный ход во двор. Этот путь несколько раз спасал Рыкованову жизнь, но сегодня судьба вернёт выданные авансы.

12 сентября я убедился, что Рыкованов зашёл в «Замок» один, выждал десять минут, прошёл через арку дома во двор, огляделся, приблизился к неприметной ржавой двери и перерезал кусачками дужки замка. Дверь уже давно не использовалась: Рыкованов окончательно утратил осторожность. Я вошёл внутрь, запер щеколду и дал глазам привыкнуть к сумраку.

В тупиковом коридоре стоял промышленный холодильник и несколько алюминиевых бидонов. Дверью в малый зал иногда пользовались сами официанты, поэтому она не запиралась.

Я подошёл к ней, прислушался, мягко открыл и шагнул в слабо освещённое помещение, где из-за плотных портьер смешивались времена суток: здесь днём было тихо и спокойно, как ночью. Рыкованов не услышал меня. Он сосредоточенно жевал стейк, и кожа на его крупной голове ходила ходуном, натягиваясь и морщась за ушами. Он почувствовал что-то, лишь когда я стоял в метре. Он поднял глаза и долго тупо всматривался. Узнать меня в гримме было непросто, я снял кепку и очки, и только тогда на его лице скользнула догадка. Я не давал подсказок: мне хотелось, чтобы он узнал меня сам.

Губы Рыкованова дёрнулись и дыхание стало сиплым. Узнал.

— Что, Кирюша, соскучился? — спросил он, держа нож и вилку вертикально, словно готовился к нападению.

— Не так, как ты по мне, Анатолий Петрович, — ответил я сразу переходя на ты. Невозможно выстрелить в того, кому привык выкать.

Я опустился на стул. Он знал, что под столом я наставил на него пистолет: об этом ему рассказал вкрадчивый металлический звук, с которым опустился рычажок предохранителя.

Он ухмыльнулся. Скалистая голова мерно качалась. От него шёл знакомый запах пота, который внушал многим бессознательный страх и погружал в раболепие. На его оспенном лице свернуло подобие улыбки. Дерзость подчинённых его забавляла, как веселят кота трепыхания мыши с перекушенным хребтом.

Дверь основного зала приоткрылась. Вошёл молодой сутуловатый официант, долговязый, как богомол. Моё появление его удивило, но не настолько, чтобы задаваться этим вопрос всерьёз. Его волновало лишь, нести ли ещё приборы. Он вопросительно смотрел на шефа.

— Ваня, не сейчас! — отмахнулся Рыкованов.

Ваня дрогнул, ссутулился ещё сильнее и задом нащупал дверь.

— Ты чего хочешь, Кирюша? — проговорил Рыкованов, языком вычищая мясо, застрявшее в зубах.

От слегка отстранился от стола, но руки оставлял на виду. Он знал, что я среагирую на любое резкое движение.

Я выложил телефон Эдика, всё такой же грязный, каким мы его нашли. Рыкованов глянул без интереса.

— Что это? — спросил он.

— Это доказательство, что Самушкин был в зоне, — я стукнул ногтем по экрану. — Здесь последняя видеозапись, треки, переписка с заказчиком. Я мог бы доказать, что не убивал его, но ты ведь, Анатолий Петрович, и так это