Он расстрелял семью и даже не знал, зачем это сделал. Я сжал его левую руку до боли:

— Хватит, Фима, хватит! Не накручивай себя. Это война.

Я велел ему разыскать меня, когда его выпишут, и оставил номер.

— Все оборотни, все! — цепляясь за мою руку, повторял он. — Если бы я не убил их, они бы убили меня, понимаешь?

Телевизор пылал «Первым» каналом. Я попытался выключить его, но вмешалась медсестра, заявив, что это распоряжение главного. Дикторы рапортовали об уничтожении центров управления сарматов и моральном распаде противника.

Несколько дней спустя я увидел по телевизору Рыкованова. Местный канал снял сюжет о сборе гуманитарной помощи для жителей освобождённых от сарматов территорий. Пункт приёма разбили недалеко от конечной трамвая, почти напротив проходной ЧМК. Люди пихали в распахнутые пасти фургонов коробки, набитые одеждой, консервами, инструментами, канистрами, одеялами, детскими игрушками. Рыкованов лично принёс огромный узел и произнёс короткую речь. Он призывал сплотиться вокруг президента, требовал собрать мужество в кулак, вспоминал Пересвета и Дмитрия Донского. Отдельно он сказал про дезертиров, уклонистов и прочую мразь, имея в виду, вероятно, и меня.

Следовало уезжать. В Челябинске я был уязвим не только к рыковановским бойцам, но и к его образу мысли. Он пробуждал во мне все забытые чувства: гнев, досаду, жажду реванша. Он заражал меня, а точнее, будил блуждающие по моей крови вирусы, которые не мог вытравить из меня даже дым чудесной лампы. Я знал, что должен бежать, но едва начинал планировать новую жизнь, как голову затягивало пеленой неизвестности, которая не давала сделать и шаг. Я чего-то ждал.

Иногда я думал, что помочь мне могла бы Кэрол и её магнетическое поле. Иногда, особенно по вечерам, я сходил с ума по ней, как первоклассник, впервые ощутивший ещё непонятный, и оттого пугающий зов любви.

Несколько раз я собирался навестить её или позвонить. Я мог бы завести необязательный разговор, пригласить её в кафе и позволить инстинктам решить свою судьбу. Я не знал, что это будет за встреча. Ощутим ли мы искру? Или окажемся лишь бывшими попутчиками, жертвами случая, близкие лишь в искусственной реальности курортного романа?

Я так и не позвонил. Какое право я имел ломать её жизнь? Не звонила и она, и чем дольше это длилось, тем больше я понимал нелепость наших похмельных грёз.

Как-то я зашёл в свой старый двор на улице Сони Кривой, заросший деревьями, тенистый и глухой. На вытоптанных газонах и бывшей детской площадке самодовольно стояли машины. На краю поля зрения, в гуще опавшей мальвы, ещё мелькали наши детские тени. В анфас же я видел чужой двор, который давно попрощался со мной, отторгнул и забыл. Я чувствовал себя как после амнезии. Я был похож на один из опустевших кыштымских домов, по окнам которых гуляет ветер. Я стоял в родном дворе и воспринимал лишь пустоту. Тогда я подумал, что Челябинск отпустил меня.

Но мои попытки уехать спотыкались о внезапные дела или стечения обстоятельств. Я готовился к этому, словно к прыжку в ледяную воду, надеясь, что после первого шока моя новая жизнь перестанет казаться колючей, как неудачный свитер. Но сам этот момент разрыва, сама мысль о том, что я пересекаю границу города в последний раз, не укоренялась во мне. Она казалась чем-то умозрительным, фантастическим и почти плакатным. Я видел повторяющийся сон: в нём я был где-то в Европе, только она не отличалась от Челябинска. Я знал, что где-то за углом должен быть католический храм или старое кладбище, но видел лишь пятиэтажки и трубы. Никто, кроме меня, не замечал этой подмены. Челябинск был единственно возможным миром, и куда бы я не пришёл в своём сне, я видел только его дымные лапы.

Я думал о том, чтобы опубликовать запись, сделанную Эдиком. Странно, но мы стали невольными союзниками. Мне казалось, что, увидев ролик, люди пробудятся и поймут подноготную этой войны. Но у меня не было надёжного канала распространения: все крупные СМИ и паблики контролировались государством или «Чезаром». Но не это главное. Я вспомнил себя: если тебе, Шелехов, понадобилось столько времени, чтобы разобраться в смысле этой записи, то какие выводы сделает накрученный пропагандой обыватель? В эту запись поверят те, кому не нужны лишние доказательства тщетности этой войны, остальные её либо проигнорируют, либо позволят дикторам с телеканалов развенчать ролик Самушкина как ещё один плохо сделанный фейк западных разведок. Пропаганда в своём угаре унеслась уже далеко от идеи грязных бомб: теперь мы боролись с целой сектой учёных-садистов, которые разрабатывают в Казахстане химическое, биологическое и даже генетическое оружие.

Сводки с фронтов становились всё более тревожными. Казахские телеграм-каналы писали, что наступление захлебнулось. Интенсивность первых прорывов и неожиданное сопротивление сарматов, которых ещё вчера считали дикарями и конокрадами, измотало нашу армию. Линия фронта растянулась на сотни километров и провисла, как брюхо старого пса. Созданные для быстрой операции резервы подходили к концу: многие соединения остались без боеприпасов, еды и топлива.

Но в Челябинске мало что напоминало о трагедии. На стенах театра Оперы и балеты висели призывы бить Орду, которую художник изобразил в виде моря оранжевых светлячков: узких и хищных глаз, выглядывающих из черноты. На Кировке шли гуляния, в кафе не было свободных мест, а под первое сентября тесно стало и в супермаркетах. В первые дни осени на всех центральных улицах одновременно стали класть новый асфальт, породив невиданные для Челябинска пробки, демонстрируя галоп, с которым Россия неслась к новому миропорядку.

Мысль об убийстве Рыкованова поселилась в моей голове ранним утром: она как бы проснулась вместе со мной. И с ней пришло долгожданное облегчение, словно я наконец нашёл кусок мозаики, от которого можно собирать картину своей новой жизни. Вся деструктивная злоба просеялось в угольное ушко этой простой идеи.

Пока Рыкованов жив, город меня не отпустит. Часть моей натуры, несущая груз прошлого, слишком намагничена им. Этот процесс необратим, его не объяснить доводами разума. Это существует на уровне запахов, красок, восприятия. Я чувствовал себя человеком, которого затягивало в жернова и шестерёнки механизма, где Рыкованов был главной осью. Свобода, которую я ощутил в зоне, в первые дни казалась мне вечной, первородной, фундаментальной. Но распространяемый Рыковановым смог был сильнее, и я вдруг понял, что скоро