один выход, множество вариаций. Человек не может спрыгнуть с этих рельсов, но он может выбирать развилки. Он может выбирать реальность, в которой, как в вагоне, он достигнет конечной точки своего путешествия через триллионы лет.

Мы всегда меняем одну предопределённость на другую, но в этом и состоится наша удивительная свобода.

Глава 13. Улица Сталеваров

На улице Сталеваров есть пятиэтажный дом сталинских времён с ротондой наверху. Он выходит углом на пересечение с улицей Коммунистов. Его жёлтая краска настоялась до бурого цвета и отмечена множеством сколов. Его фасад — это лицо некогда пышного человека, а теперь старика, страдающего печенью и экземой, но ещё держащего осанку.

Такие кварталы строили после войны на месте так называемого Соцгорода. Глядя на их мрачные стены с высокими арками и пилястрами, на бестолковые балкончики с лепниной, видишь и размах советской эпохи, и её показную умиротворённость, и все несбывшиеся надежды. Такие дома возводили на месте бараков, где жили строители Челябинского металлургического завода. Помпезность ранней послевоенной архитектуры олицетворяла новый уровень комфорта советского человека, но это длилось недолго. Скоро эта пышность уступит трафаретной застройке хрущёвской эпохи, которая обеспечит советского человека отдельными, пусть и безликими, квартирами. Улица Сталеваров останется одной из самых красивых в Металлургическом районе: неудивительно, что Рыкованов для своего логова выбрал именно это место.

На старых фотографиях улица Сталеваров выглядит широкой и пустой, и дома разнесены вдоль ленты дороги. Здесь ещё пахнет свежей штукатуркой, дым из труб воспринимается добрым знаком, а человек ещё дышит так вольно. Но сейчас улица загромождена старыми деревьями, разбухшей проезжей частью, припаркованными вкривь машинами и ядовитыми вывесками, которые наползли на жёлтую побелку домов, словно химические ожоги. Сейчас улица словно стала меньше, подобно любому предмету, который съёживается по мере нашего взросления.

В центре упомянутого дома есть промежуток рядом с аркой, не тронутый коммерсантами. Промежуток занимают высокие арочные окна, а над неброским крыльцом висит бурая металлическая вывеска «Замок», которая на фоне общей пестроты кажется почти невидимой. Пожалуй, единственное, что выдаёт необычность этой части улицы — небольшая парковка, нарезанная между деревьями и огороженная стальным тросом. Когда к ней подъезжает чёрный внедорожник, расторопный служащий сбегает с крыльца, шурша лёгкой обувью, и опускает трос, давая машине взгромоздиться между деревьями, стволы которых несут отметины частых контактов.

О репутации этого места знает каждый житель района, но спроси его подробности, он впадёт в ступор. «Замок» — это не общеизвестное место, оно обще неизвестное, и потому о нём трудно сказать что-то конкретное. «Замок» — это даже не зрительный образ, не твердыня, это, скорее запах опасности, предчувствие, укол интуиции. Его образ вызрел в устном народном творчестве и холодящих душу историях, которые знают местные пацаны. Многие из тех, кто мог бы рассказать о лучших годах «Замка», уже лежат в могилах, поэтому оспаривать легенды по большей части некому.

О «Замке» не писали в газетах: разве что иногда он попадал фоном в криминальные хроники. В 90-е, когда «Замок» ещё был клубом, а не рестораном, ОМОН устраивал здесь маски-шоу, и Рыкованова не раз спасал чёрный ход, который выводил во двор. Тогда здесь решалась судьба завода, района и даже города. На «Замок» было страшно не то что смотреть: сама мысль о нём погружала простых людей в стылый ужас. Говорили, что под «Замком» есть подвал с пыточной, где склоняли особенно непокорных.

Местные избегают этого места до сих пор, хотя «Замок» стал проще и попытался, хотя и неуклюже, вписаться в беззубые реалии новых дней. Объявление на входной двери предлагает провести свадьбу или банкет, но желающих немного: помимо репутации мешает теснота его залов, мрачность и кондиционированная духота. Женщинам не нравится коричневый интерьер, тяжёлая мебель и грубая барная стойка, сделанная такой массивной словно для того, чтобы выпить стакан виски и хлопнуть его с размаху, требуя ещё. Мужчины ощущают под высокими потолками запах другого хищника. Мне никогда не нравился «Замок»: вкус тюрьмы здесь был сильнее вкуса власти.

Но Рыкованов до сих пор любит «Замок». Здесь уже не проводятся важные переговоры, для этого есть «Чезар-Холл», но Рыкованов часто обедает и назначает рауты с партнёрами, пусть и не такие судьбоносные, как раньше. Здесь он по-прежнему на троне. У него есть свой небольшой зал и меню, составленное из его нехитрых предпочтений.

Но медведь потерял нюх. Он приезжает открыто и по графику. Он заходит через главный вход. Он сидит на одном и том же месте. Мне понадобилось не более двух недель, чтобы понять, насколько простой мишенью он стал. Хищников всегда подводит кажущееся отсутствие естественных врагов.

Я не торопился. 10 сентября внедорожник Рыкованова приехал в сопровождении другой машины, полной кавказцев. 11 сентября он не появился. Меня это не волновало. Наша встреча была вопросом времени, а временем я располагал. Я продолжал следить и знал, что инстинкт подскажет время для удара.

12 сентября было дождливо, и мелкие, как пыльца, капли возникали прямо из воздуха, оставляя на лобовом стекле едва заметную сыпь. Я наблюдал из машины. Урчали «дворники», вполголоса пело радио, и воздух из печки пахнул отопительным сезоном. В этой глухой атмосфере чувствовалось одобрение, словно даже погода накинула вуаль и отвернулась.

Он приехал около восьми утра, оставил в машине водителя Витю, поднялся по ступенькам, дёрнул массивную дверь. На секунду он задержался, и взгляд его прострелил улицу: старая привычка, ставшая рудиментом. Даже если он видел бордовый «Пежо» возле арки, он не придал значения. Я был уверен, что он не допускает мысли, будто Шелехов вернулся в город.

Мысль застрелить Рыкованова оформилась не сразу. После возвращения в Челябинск в начале июля я долго не мог решить, что делать дальше. Я не думал о мести, я был занят распутыванием клубка мыслей, зародившегося во мне после околосмертного транса. Возвращение к перманентным заботам нагоняло на меня тоску: я, как и Лис, скучал по смерти. Там всё было ясно, здесь же каждая мысль рождалась в муках. Там я был свободен, здесь оказывался под прессом самых разных влияний, понимая их условный характер и всё же реагируя.

Мы оставались в зоне ещё четыре дня. К моему припадку Ронис отнёсся философски, как учёный: он видел в этом некое влияние зоны и решительно