Во внутренний двор въезжали автобусы, из них высыпали пассажиры, угощались в открытом буфете булочками, чаем или чем покрепче и, кто по тропинкам, кто по аллеям, засаженным ароматными травами, двигались к амфитеатру.

Во дворе-то Фредерика и увидела Эда, который увесистым шагом спускался по лесенке, по-хозяйски оглядываясь вокруг. Фредерика вздрогнула и побледнела. Эд явился ей, как Макбету призрак Банко, – ходячее свидетельство постыдного приключения. Она отдернулась от окна бывшей кухни и наткнулась на Уилки, который спросил:

– Что ты там за ужас увидела?

– Да так, одного человека.

Эд тем временем лениво проследовал к буфету.

– Приехал на тебя посмотреть?

– Боже упаси! Он не знает, что это я. То есть что я играю в спектакле.

Уилки игриво приобнял ее. Фредерике трудно было протестовать, поскольку Уилки игриво обнимал всех.

– Как развивается твоя страсть к Королеве-девственнице?

До встречи с Уилки Фредерика знать не знала о втором значении этого слова и в мыслях не имела, что Александр может быть гомосексуалистом. Но инстинкт, как всегда, подсказал ей скрыть незнание и растерянность.

– Эпитет мимо цели, – уверенно заявила она. – Все как раз наоборот. Уж я-то точно знаю.

– Ах вот как!

– Да. Вот так.

Фредерика разрывалась между желанием скрыть свои отношения с Александром и подтвердить их себе же, проболтавшись Уилки. Ведь, подобно Александру, она была существом словесным. Она мечтала нравиться людям, как плеяды, мечтала, чтобы с ней говорили, сплетничали, делились победами.

– Ты, я вижу, вняла моему совету.

– В некотором смысле.

– И теперь сияешь.

– Может быть.

– Прелесть моя, я умираю от любопытства.

– А я не могу тебе ничего рассказать.

– Ну разумеется. – Уилки мгновенно отвлекся. – Смотри-ка, нас почтили Гарольд Хобсон и Айвар Браун[311]. И вообще, критики прибывают целыми автомобилями. Сегодня, коли повезет, целиком переменится твоя жизнь. И моя. И его, разумеется. Скажи, красавица, в сердце сердца своего считаешь ли ты, что это хорошая пьеса?

Фредерику насторожила интонация Уилки, и она попыталась выиграть время.

– А ты?

– Я полагаю, что пьесу ждет оглушительный успех. Но идея новой драмы в стихах… Нет, в конечном итоге она не приживется. Это как маньеризмы коронации или жуткие костюмы фрейлин – безвкусная и бесформенная ностальгия, не облагороженная пародией.

– Александр говорит, что суть не в этом. Он писал современную драму в стихах, настоящую, без пародии и модернистской доктрины.

– Весьма похвально. И как ты думаешь, ему удалось?

– А ты как думаешь?

– А я думаю, что для настырного синего чулка ты удивительно уклончива. Впрочем, я вряд ли выбью тебя из образа, если отвечу честно: нет. Отказавшись от пародии, он поневоле наполнил пьесу призраками древнего и не слишком древнего старья. Подмалеванная классика, Элиот и Фрай. Ни крови, ни плоти, ни силы.

– Ты несправедлив. Хотя, возможно, в чем-то и прав.

– Вот видишь! Более того, он не смог решить старую постромантическую задачу: сделать внутренний диалог более драматичным. Сейчас он статичен до ужаса, как у Элиота и Фрая. Ровным счетом ничего не происходит. И это, если вдуматься, колоссальный провал, поскольку куче писателей это удалось. Из-за неудач девятнадцатого века традиционный стих обречен. Можно, как Брехт, гнать прозу или этакое пестрое попурри в стиле французского театра ужасов. Но традиционный стих и психологический реализм – худшая из возможных комбинаций – решительно вышли из употребления.

– Кто ты такой, чтобы это решать? Любая форма хороша, если автор хорош.

– Позволь, дитя, тебе не поверить. Сколько тебе лет? Семнадцать. Вернемся к этому разговору, когда ты осознаешь, что некоторые формы попросту исторически невозможны. Вот станешь ты писательницей и замахнешься на длиннющий гибрид Пруста с Джордж Элиот – тут-то он и вывернется у тебя из рук, слова начнут гнить и распадаться, а живые люди превратятся в заполошные марионетки.

– К твоему сведению, писательницей я не стану.

– С чем тебя и поздравляю.

– Но может быть, если попробовать, как Расин…

Уилки не ответил. Фредерика подозревала, что он Расина не читал: не мог же он, в самом деле, быть всеведущ. А еще подозревала, что Уилки, как и она, не любит признаваться в невежестве. Это она в каком-то смысле уважала. Она уважала в нем и повальное отрицание авторитетов. Конечно, Уилки во многом лишь следовал духу времени, но вместе с тем он действительно стремился к точному выражению вполне разумных мыслей…

И все же Фредерика поспешила удалиться. Ей предстояло произносить реплики, написанные Александром, и размышления о литературном старье не пошли бы ей на пользу. Не время было сейчас оценивать пьесу. Любопытно было другое: критикуя принципы Александра, Уилки не пытался критиковать его лично и ее не подталкивал к этому. В его голосе звучала модная стервозная нотка, но сам он стервятником не был.

Александр наблюдал за приехавшими критиками. В прошлый раз они в большинстве своем были к нему достаточно добры и узрели некий потенциал в «Бродячих актерах». Их прибытие на премьеру «Астреи» было более массовым и заметным, поскольку они, договорившись, обеспечили себе собственный транспорт. Потом Александр увидел Поттеров. Билл по неясной причине послал билеты Дэниелу и Стефани с припиской, что семья полагает быть в полном составе. Александр, решивший, что невыносимо будет сидеть рядом с Лоджем или даже с главной костюмершей, забрался в угол на самый верх, и теперь семейство Поттер двигалось прямо на него. Первым достиг его Дэниел, быстрый и нескладный. Дощатая конструкция чуть покачивалась под его весом. Последним брел Маркус. Вот он поднял взгляд, тут же снова опустил и споткнулся. Билл в расстегнутой на шее рубашке недовольно зарычал на сына. Большинство премьерной публики, не исключая Александра, были в смокингах.

– Мы вам не помешаем? – спросил Дэниел.

– Нет-нет, что вы.

– Это вы не из вежливости? Может быть, вам хотелось побыть одному. Правда, все семейство мне уже не пересадить.

– Зато вы можете сесть тут и сыграть роль бруствера.

– Умно придумано, только я между нами посажу жену, чтобы родня до нее не добралась.

Стефани уселась рядом с Александром. Розовый поплин платья обтягивал ее располневшую грудь. Стефани куталась в зеленую шаль с длинной бахромой. Она твердо решила никому не говорить о ребенке: Билл принялся бы орать, Уинифред развела бы суету, и все, а в особенности Фредерика, возомнили бы, что дитя зачато вне брака. Дэниелу сдержанность давалась нелегко: он увлеченно наблюдал за Стефани, за малейшими изменениями ее тела и по природе своей склонен был шумно о ней заботиться. Александр ласково оглядел Стефани: