– Я сохраню ее навеки, – отвечала Фредерика наполовину в насмешку, а наполовину всерьез. Они сидели и молча смотрели друг на друга.

– У Лоуренса в романах, – снова заговорила Фредерика, – люди любят друг друга за неизречимую сущность, за мрак чресел, за звездное одиночество и все такое. Они гремят и вещают, но не говорят. А Лоуренс говорит. Он любил язык и врал в каком-то смысле, когда говорил, что то и это «вне языка». Мне нравится язык, почему нельзя любить в языке? У Расина герои высказывают невыразимое. Странно? Я только что хотела сказать, что у него очень ограниченный язык, и у Лоуренса тоже – в этом смысле. И оба они обозначают явления вне языка, но Расин говорит об этом так ясно, четко и торжественно, а Лоуренс вопит и мечется, и… Не знаю. Мне нравится у него про кольца и пирог с олениной. А еще я люблю Расина, потому что его не любит отец. Он вообще не любит французский. Наверное, думает, что он холодный и порочный. Наверное, в Кембридже я выберу французский и немецкий. Отцу труднее выносить моральные приговоры, если вещь не на английском языке… Прости меня! Я как пьяная от тебя. Я всю ночь не спала, а теперь я с тобой, и мы говорим о том, что действительно важно… И я все говорю, говорю, никак не замолчу. Просто я не верю, что можно быть счастливой дольше дня или двух зараз, поэтому стараюсь взять побольше…

– Ты говоришь, Билл на тебя накинулся? Что там у вас вышло?

– Он сказал, что я паршивая потаскушка, – сообщила Фредерика, явно наслаждаясь звучностью фразы. – Да еще ударил меня и порвал кучу бумажных юбок, хотя я и говорила, что они не мои. А еще я ему заявила, что мне не нравятся его выражения, а что мои дела никого не касаются. А он сказал, что о моих делах ему и так известно, и тогда я его ударила. По-настоящему, кулаком ударила в глаз. Он у него весь распух. Тут папаша услал меня в мою комнату. Я пошла и вздремнула немного, а как услышала, что он потопал в туалет, тут же сбежала.

– Что-то мне не очень верится…

– Ну я, конечно, кое-что подправила и себя обрисовала покрасивей и поумней. Ну и подсократила изрядно, за что ты мог бы сказать спасибо. Вообще, неприятная вышла сцена. О тебе речи не было, если это тебя беспокоит.

– Признаться, немного беспокоило.

– Наплюй. Отец каждое событие пережевывает подолгу. Он до сих пор упоенно злится на Дэниела, да и на меня-то наорал только потому, что я потеряла вещи, а за них деньги плачены. Я ему сказала, что все верну.

– Это его утешило?

– Он мне не поверил.

– Боже, Фредерика. Я не могу во всем этом увязнуть! Твой отец, твое семейство, ты в твои семнадцать. Это все равно что совратить ученицу. Это невозможно.

– А вот Уилки говорит, что возможно. Школа, конечно, паршивенький эталон, но мне казалось, что согрешить и связаться с подопечным дитятей – что-то вроде инстинкта. Возможно, некий вариант Эдипова комплекса – никаких древних запретов тут нет, конечно, одни только школьные правила, но они на то и созданы, чтобы их нарушать. Как жаль, что я не твоя ученица. У нас был бы дивный роман, как у Элоизы и Абеляра.

– Неудачный пример.

– Но то было в их время, как ты недавно выразился. А это наше время, и нам в нем жить. Мой папаша суров, но все же не кастрирует тебя, как несчастного Абеляра.

– Ты умеешь утешить.

– Ну должна же я была что-то ответить. К тому же это правда.

Она поднялась и, как Дженни совсем недавно, села на ручку его кресла. Пробежала глазами по соискательским анкетам. Если подумала о чем-то, то вида не подала. Провела рукой по его волосам, и у него вспыхнула кровь.

– Возьми меня, Александр.

– Есть ли у меня на это право? Это нечестно по отношению ко многим людям. Включая тебя. И кажется, меня самого.

– Я все понимаю, но какое это имеет значение между нами здесь и сейчас?

В свои семнадцать, подумал Александр, она только и есть что здесь и сейчас. Она еще не видела настоящей жизни, у нее нет прошлого и будущего, связанных причинами и следствиями. Нет неоплаченных долгов. Нет неизлечимых поражений. Она – беспорочно чистый лист (ну, практически чистый). Поэтому, твердил ему разум, она так уязвима. То, что он сделает сейчас или не сделает, может изменить всю ее жизнь. На вид не скажешь, шептали тело и здравый смысл. На вид Фредерика была сильной, и самодостаточной, и неутолимо жадной.

– Тогда обними меня хотя бы.

– Пойми, это не значит, что я не… не хочу тебя.

– Понимаю. У тебя принципы. Ничего, времени впереди уйма. Просто обними меня, без дальнейших обязательств.

Александр обнял ее и усадил к себе туда, где уже взбухал пах. Они сидели очень тихо. В воображении Александра машина, круша подлесок, мчалась вниз по крутому спуску, не слушая руля. Он беззвучно кричал от сладкого головокружения, как ребенок на американских горках. Погоди-ка, вмешался неуемный литературный инстинкт. Это не в детстве, это вздох с немецким акцентом из «Бесплодной земли», увещевающий держаться крепче. У Александра не было собственных четких фраз для описания этого. Впрочем, не важно. По правде говоря, не было в мире и таких рыжих, звездно-одиноких девчонок, как та, что сидела у него на коленях. Да и Лолита еще не была написана. Он сжимал ее все крепче, она резко, неистово хохотала. Если бы она хоть чуть подзадорила его, он взял бы ее прямо там. Но она боялась, что будет кровь и выяснится ее ложь. Она уже рассчитала, что в другой раз, когда больше будет времени и меньше треволнений, в месте более укромном все будет гораздо лучше. К тому же, подумала она, если она с уважением отнесется к его принципам, то они, как часто бывает, вскоре ему же покажутся глупой помехой. Если пособлюдать принцип день-другой, мудро сказала себе Фредерика, возникнет чувство выполненного долга, а с ним надежда как-нибудь принцип обойти. Вдобавок она и сама не то чтобы пылала желанием: Расин – это одно, а кусачие поцелуи Кроу и пронырливые толстые пальцы Эда – другое. Она заполучила невозможное – Александра. Ужасно было бы испытать отвращение в этот миг. «О нет, – думала она, гладя его дивные крылатые лопатки под тонкой рубашкой. – О нет, для этого я поднялась слишком высоко, неожиданно высоко».

В дверь постучал последний за этот день гость. Когда Александр впустил его, приветственная реплика вошедшего оказалась не столь гладкой, как у предыдущих:

– Извините, мне нужно вас видеть. Я думал, к кому мне пойти, и понял, что могу пойти только к вам.

Александр крайне редко думал о Маркусе, за исключением случаев, когда видел его прямо перед собой. С тех пор как Маркус так удивительно сыграл Офелию, Александр утвердился в мысли, что с мальчиком «что-то не так». Впрочем, он, не особенно задумываясь, легко отнес это на счет трудностей жизни с Биллом Поттером и непростого положения учительского сына. Его отношение к Маркусу осложнялось тем, что до сих пор при мысли об Офелии он видел перед собой лицо мальчика и слышал его голос. Что еще хуже, встречая Маркуса, костлявого и хрупкого, с его пустым взглядом и бесцветными волосами, он неизменно вспоминал об Офелии. Когда же он все-таки думал о своих отношениях с Маркусом, как, например, мельком подумал сейчас, ему казалось, что их немногие встречи целиком сводились к неловким попыткам Маркуса что-то ему показать или рассказать. Александр решил в этот раз его не поощрять, во-первых, из-за чисто английского убеждения, что подростково-школьную истерию следует удерживать в рамках, а во-вторых, из беспокойного чувства, что сам он сейчас вмешивается в сферы, находящиеся во власти Билла Поттера. Материализация Биллова отпрыска, отчаянно вежливого и излучающего мучительный страх, и так явно была наказанием за действия, которые Билл расценил бы не иначе как непростительные вольности в отношении его дочери.