– Ну, как ты?

– Ничего, только тут высоко, боюсь, голова закружится.

– Не закружится, главное, дождись начала действия.

– Закружится – пересядем. Может, лучше прямо сейчас пересесть, – сказал Дэниел.

– Успокойся, наконец, – отмахнулась Стефани.

Маркус покрылся зеленоватой бледностью, словно на него повлияли разговоры о головокружении. Александр теперь сидел на ряд ниже Поттеров вместе с несколькими коллегами. Все они были в смокингах, некоторые пришли с женами. Тут была чета Тоунов, Джеффри Перри, нянькавший Томаса, и Лукас Симмонс, чистенький, с тщательно вымытыми пушистыми кудрями и выражением благожелательной заурядности на лице. Александр, не знакомый со взглядами Лукаса на театр и антропоцентризм возрожденческой философии, не разделял тревоги Маркуса по поводу его присутствия. Неистощимая бодрость учителя биологии даже как-то успокоила его после злобных взглядов Билла и подавленной тревоги Дэниела.

Заиграла музыка. Словно гигантская стая птиц, публика залопотала, застучала, зашелестела, прихорошилась, пригладилась и замерла на своем огромном насесте. И вот с разных концов террасы неспешно двинулись друг к другу Томас Пул и Эдмунд Уилки. Встретились, пожали руки и заговорили. С легкой насмешкой над модными тогда пасторальными мотивами они обратились к воспоминаниям о сладостном золотом веке Овидия. Уилки был из тех актеров, кто по-настоящему хорош не на репетиции, а в спектакле. Сразу стало ясно, что тут он будет великолепен: суховатое спокойствие, сердечность, печаль, острый юмор, порою взрыв чувств. Александр со вздохом облегчения откинулся на сиденье.

Стефани от спектакля многого не ждала. С недавних пор она постоянно ощущала легкую дурноту. Мир, казалось ей, сузился до границ ее тела. За собственными поступками она наблюдала с каким-то отстраненным любопытством. Она заметила, например, что ей стало трудно заканчивать фразы, будь то в речи, на письме или в мыслях. Она лишь слегка очерчивала идею, и этого казалось достаточно, слова, цепляясь друг за друга, уходили в пустоту и там обрывались. Сегодня она так и не дошла мыслью до само́й пьесы, которую ей предстояло смотреть. Она решила практические задачи, состоявшие в том, чтобы выбрать достаточно мешковатый наряд и приехать вовремя. Она очертила возможные трудности психологического свойства: Дэниел слишком явно, слишком по-новому о ней заботился, это могли заметить. Билл мог затеять ссору с Дэниелом. Спектакль мог провалиться, и тогда Фредерике понадобилась бы поддержка… За всем этим Стефани как-то не задумалась о том, что ей придется на деле высидеть пьесу, до этого существовавшую лишь в ее воображении.

У нее не было готовых представлений о пьесе или желания ее критиковать – поэтому «Астрея» поразила ее богатством сюжета и какой-то особенной энергией. Стефани вообще не любила судить и осуждать: пьесу она восприняла с тем же ровным, зорким вниманием, какое дарила в детстве вещицам, исчезавшим под платком во время игры, позже стихам и теперь, наконец, Дэниелу. Вскоре она почувствовала, что, подобно иным редким, «счастливым» творениям, пьеса добивается задуманного эффекта вопреки современным законам искусства. Пьесу, конечно, можно было увидеть и иначе: как лоскутное одеяло, как самоцельное плетение слов, как любительский спектакль, вместо насущных политических тем целиком ушедший в сантименты. Со временем все эти обвинения были предъявлены критиками. Но в тот вечер Стефани увидела то, что хотели явить публике Александр и Лодж.

Стефани увидела, как юная Елизавета, меловая и окаменелая, сидит у тауэрских Ворот Изменников и отказывается войти: она – не изменница. Видела, как старая Елизавета, меловая и окаменелая, в ночной сорочке, сидит на пышной подушке, удачно положенной в той же части сцены, и отказывается умирать. Она видела явления туманно-белой Астреи и бледно-трепещущих Граций, водящих хороводы под темными вечными сводами леса, сияющими тут и там золотыми плодами. Она видела идеал и пародию на него. Рэли с дивной ловкостью вращал тела небесные ясным днем перед молодой еще королевой. Тот же Рэли в эпилоге вспоминал те ясные сферы в своей темной башне. Катерина Парр в саду предлагала яблоки юной Елизавете. В дворцовой маске Дева Астрея предлагала золотые плоды раскрашенной Глориане, Роберт Сесил уговаривал старую королеву помуслить пустыми деснами хоть кусочек. Стефани видела симметрию образов: рыжей девчонки, раскинувшейся на траве под теплым солнцем, и старухи, разложенной на кровати в наползающей темноте, пока фрейлины придают мраморную гладкость сорочке, смятой агонией, а в невидимом саду пышно тоскует старинная скрипка-ребе́к. Она заметила, что когда в финале юная принцесса вперила взоры в старую королеву на постаменте, а Астрея взмахом меча пробудила королеву к движению, то была скрытая пародия на воскрешение Гермионы в «Зимней сказке». Своим новым, сонным голосом Стефани сказала об этом Александру, и он радостно отвечал, что все время обыгрывал темы воскрешения и возрождения из Последних пьес, хоть Лодж и попытался вписать сюда образ Боттичеллиевой «Весны»… Стефани сказала, что она все заметила, что аллюзии удались, что язык яркий и сочный… Тут ее голос угас, и Александр благодарно тронул ее ладонь.

– Фредерика играла великолепно, – сказала Стефани.

– Согласен.

– Все были хороши, но она как-то особенно раскрылась, больше, чем…

– Да, да, она это может.

– Публика прямо бесновалась от восторга.

– Да. Ты не хочешь пройти за сцену? Сама все скажешь Фредерике. Мне как раз нужно выбираться отсюда и идти туда.

Зрители ритмично хлопали и топали ногами. Как-то незаметно возник в полном составе бутылочный оркестр и с неукротимым весельем, хоть и не вполне точно, выдувал музыку сфер. Часть зрителей подпевали ей, словно футбольные болельщики, небесный хор, голливудское варьете или обитатели мильтоновских эмпирей. Мимо кланяющихся и голосящих орд Александр провел Стефани в пандемониум артистических уборных. Несомый волнами звука, он жаждал прикоснуться к Фредерике. Воображение его рисовало проблески бедер, изящные косточки худых запястий.

Фредерика, уставясь в зеркало, готовилась снимать грим. Лицо ее сияло от вазелина, слез, жары и страсти. Александр глянул ей поверх плеча, поймал в зеркале отражение глаз:

– Я привел Стефани и сразу убегаю. Мне нужно поздравить Марину.

– Знаю.

Она смотрела на него не мигая, черные глаза ее мерцали, рука с комочком ваты замерла в воздухе.

– Господи, Фредерика, я потом с тобой поговорю. У меня сейчас дела, я не могу собраться с мыслями…

– Договорились. Я буду ждать тебя в засаде. Как ты знаешь, я это умею.

Приблизилась Стефани. Если ее и обожгли электрические потоки страсти, она не подала виду и мирно куталась в свою зеленую шаль.

– Фредерика, ты играла просто замечательно. Я даже ни разу не вспомнила, что это ты.

– Вот это комплимент! – Фредерика с издевкой обернулась к Александру. – А ты после всех моих мучений, ты хоть раз вспомнил, что я – это я? Ты заметил меня на сцене?