К моменту прихода Александра, Томаса Пула и Маркуса Билл уже в красках описывал унизительные ужасы пребывания в камере смертников. На это епископ негромко ответил, что, коли уж на то пошло, Билл в этих камерах никогда не бывал, а сам епископ наблюдал и переживал минуты великой красоты и славы Божьей именно там, именно в этих, казалось бы, нерасполагающих обстоятельствах. Тем позорнее! – крикнул Билл. Стефани плакала, Лукас сетовал на современную ханжескую щепетильность. Он поддерживал епископа, но того коробило от такой поддержки.

– Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его! – вскричал Лукас. – И если рука соблазняет, отсеки ее, и ногу отсеки, и другое любое.

– А начали, между прочим, с вашей слишком уж веселой тюдоровской Англии, – сказал Уилки Александру.

Билл обернулся к ним, сообщил, что сейчас обсуждаются вопросы неизмеримо более важные, чем это, после чего продолжил громить епископа статистикой касательно конвойных, за одну ночь поседевших и сошедших с ума на службе. Епископ ответил, что для этого действительно нужна великая вера и сила душевная, а Лукас, спотыкаясь, сбиваясь в невнятицу, сказал вдруг, что первый человек был сделан из глины, что человек – земная тварь и должен быть полностью, без жалости истреблен, чтобы взошло семя бессмертное. Епископ со значением прищелкнул языком. Билл принялся клеймить омерзительную, дикарскую, кровожадную суть христианства, прославляющего истерзанное тело и попранную душу. Затем он перекинулся на Дэниела: тот, должно быть, сошел с ума, если считает, что Билл одобрит брак своей дочери с представителем закоренелой во зле, противоестественной секты. Лукас сказал, что из истерзанного тела освобождается сияющая душа. Епископ твердо заметил, что некоторые мнения господина… господина Симмонса производят нездоровое впечатление. Сам же епископ ни в коей мере не одобряет одержимости болью и смертью, призывает лишь к разумному приятию их. При этих словах Лукас, поникший, весь мокрый от пота, вдруг вспыхнул от какого-то сильного чувства, а Дэниел заговорил. Для начала он сообщил Биллу, что ничего, кроме гадостей, от него не ждет. Затем обернулся к епископу и ровным голосом, не тратя зря слов, сказал, что тот проповедует взгляды жестокие, извращенные и не имеющие оправдания.

Сразу сделалось ясно, что Дэниел зол больше всех: он едва мог говорить от гнева.

– Никто еще не назвал мне причины, по которой можно вот так спокойно убить человека. Тем более поручить убийство другому. А теперь мы с женой отправляемся домой.

Билл даже онемел от столь увесистой, неожиданной и не вполне желанной поддержки. Дэниел обнял жену за плечи и, не оглядываясь, повел прочь. Мистер Элленби виновато сказал епископу, что Дэниел – необработанный алмаз. Епископ холодно отвечал, что алмаз мог бы из вежливости дождаться его ответа. Лукас внезапно кинулся прочь. Александр узрел семейство Перри, которое на сей раз втроем неотвратимо двигалось в направлении спорщиков. Александр вспомнил, что необходимо поговорить с Маркусом или даже с Лукасом: бедолага явно не в себе, даже внешне как-то перекошен и окружен почти ощутимой, искрящей аурой тревоги и страха. Он обернулся к Маркусу и сказал:

– Теперь я уверен, ты не можешь с ним продолжать…

– Ему кто-то должен помочь, – отвечал Маркус.

Александр окинул взглядом явно раздраженного епископа и мрачно-молчаливого Билла. Он подумал было вместе с Маркусом пойти на поиски Лукаса, оставив епископа, Билла, семейство Перри и Томаса Пула разрешать неразрешимую, угрожающе назревшую ситуацию… Но тут, подобно благостным богам, явились к нему на помощь Кроу и три его Елизаветы: Марина, Фредерика и Антея. Все они улыбались и приветственно махали руками. Кроу, все еще в Бэконовых мехах, взмахивал своим жезлом, словно Комос, усмиряющий лесную свиту, или мать его Цирцея, загоняющая в стойло мореходов, обращенных в свиней:

– Александр, дорогой мой, это ваша ночь! Журналисты в восторге, вопиют, требуют вас. Вам нужно к ним выйти, сказать пару слов… Добрый вечер, епископ. Полный триумф – вы согласны? Совместными усилиями свершилось чудо. Пойдемте же, Александр. Простите, я вынужден увлечь его силой. Дамы, да помогите же мне! Дженни, дитя мое, добрый вечер! Вы были само очарование. «Йоркшир пост», ни больше ни меньше, обещал упомянуть вас отдельно: Бесс Трокмортон, «осиленная грубо блистательным сэром Уолтером» – вы были так убедительны! И вы, Уилки, умный плут, – ваше дело в шляпе. Ну все, пора, пора. Прошу нас извинить. Доброй ночи. Билл, я очень рад, что вы к нам выбрались. Александр, идемте же, идемте.

Маркус вышел на террасу в поисках Лукаса. Тот стоял возле королевского паланкина, улыбался, как кукла, и дышал неровно. Совершенно непонятно было, зачем он вообще пришел, разве что из фанатической и жалкой потребности присмотреть за Маркусом.

– Сэр, как вы? Ничего? У вас был такой вид…

Лукас раздраженно ответил, что у него все в порядке, в порядке и даже более чем. Просто оба они сейчас захвачены потоком мощнейших сил. Им предстоит сыграть важную роль, остается лишь узнать, какую именно. От них требуется в пятницу отправиться во Флайингдейлс.

– Сэр, я не могу. Я не могу больше с вами ездить. Мне страшно.

– Разумеется, тебе страшно, – отвечал розовый, херувимский Лукас с еще бо́льшим раздражением и громыхнул кулаком по хлипким золоченым планкам паланкина. – Нельзя потревожить великие силы и не бояться. Вполне возможно, в пятницу мы замерзнем насмерть, или зажаримся, или рассеемся в потоке чистой энергии, так что останутся только серые пятна-тени, как в Хиросиме на месте сгоревших людей. – Эта перспектива, казалось, доставляла Симмонсу особое свирепое удовольствие. – Мы всегда знали, чем рискуем, правда? – добавил он тоном вполне разумным и даже ласковым.

– Я не знал… не знал. И теперь я уже не уверен, что мы все это не выдумали.

– А передача образов? А левитация у Оджерова кургана? А твой фотизм? Это мы тоже выдумали?

– Нет, но… Но может быть, это было не то… не то, что мы думали?

– Мы не знаем, что это было. И есть один только способ узнать.

– Я не могу. Мне страшно.

– Но ты наделен особым зрением!

– Я не знаю. Я не уверен. Я не решусь больше на такое. Отпустите меня, пожалуйста.

– Я… я тебе противен?

Маркус заплакал. Лукас с каменным лицом смотрел на его слезы. Потом повторил вопрос.

– Нет. Я же говорил вам: нет. Но мне страшно, понимаете?

– Значит, поеду один. В одиночку я, скорей всего, не выдержу напора… Но другого пути нет.

Маркус стал тихо и жалобно умолять его отказаться от этой затеи. Лукас презрительно усмехнулся:

– Ну хорошо. Иди. Отступать уже поздно, но ты можешь лгать себе, пока получается. То, чего ты боишься, – оно повсюду. Чему суждено случиться, будет где угодно и когда угодно.

Маркус, рыдая, крикнул, что больше всего боится Лукаса, но это была не совсем правда.

– Я вас боюсь! Вас! Вас!