Условия для остальной части страны были для французов более жесткими. Было согласовано проведение демаркационной линии, планировалось расположить войска на расстоянии 10 километров от нее, однако Фавр и его военные советники зависели полностью от немцев при получении сведений о существующей линии фронта, и Мольтке совершенно не был склонен интерпретировать сомнительные случаи во благо своих противников. Согласованная линия должна была включить в отдельных пунктах отвод французских войск от позиций, ими вполне надежно занимаемых. Кроме того, об операциях, продолжавшихся в горах Юра, и Фавр, и Бисмарк были в равной степени неосведомлены. Фавру было известно лишь то, что крепость Бельфор все еще держит оборону и что силы деблокирования под командованием Бурбаки все еще удерживали какие-то позиции в районе гор Юра. Проведение в жизнь перемирия в этом регионе сузило бы возможность одержать военную победу, что в значительной степени укрепило бы позиции французов на случай проведения переговоров о заключении мира. Мольтке, хоть и получал отрывочные сведения от стремительно продвигавшегося Мантейфеля, был слишком уверен в исходе и мог даже позволить Фавру питать иллюзии. Таким образом, по взаимной договоренности было дано разрешение на продолжение боевых действий в департаментах Юра, Кот-д’Ор и Ду. Когда Фавр телеграфировал весть о перемирии Гамбетте вечером 28 января, он допустил странную и печально известную ошибку, так и не сообщив ему об этом упущении. Каким образом упомянутая ошибка способствовала агонии Восточной армии, мы уже убедились.

Мольтке допустил обоснованность политических соображений, вынудивших Бисмарка заключить конвенцию с правительством национальной обороны, но он не делал тайны из своего недовольства ее умеренными условиями. И в этом он выражал мнение армии, и не только армии. Его точка зрения пользовалась широкой популярностью повсюду в Германии.

Во Франции же сторонниками продолжения войны были гражданские лица, Гамбетта и члены парижских политических клубов, именно они стремились продлить войну еще долго после того, как все, за исключением ничтожного меньшинства их военных советников, призвали к заключению мира. Ослабление напряженности, вызванной даже временной приостановкой военных действий, подорвало силы экстремистов обеих сторон. Сторонники «войны до победного конца» сбились в немощные, малочисленные и крикливые группки в Бордо и Версале, способные разве что досаждать миротворцам, но уж никак не помешать им. Настроения же за мир в самых разных прослойках французского общества возобладали вследствие возможности открыто выражать свои взгляды через избранных представителей и, таким образом, высказываться за мир любой ценой. Бисмарк, имея дело с собственной армией, не обладал сопоставимыми преимуществами. Население Германии, напротив, в подавляющем большинстве поддерживало идею мира только через истребление противника, как это было среди союзных держав в 1918 году. Оппозиция Бисмарку в Версале, которая накануне перемирия достигла пика, быстро редела, как только перемирие было подписано, и не потому, что военные так скоро и охотно признали свое поражение. Скорее это произошло потому, что окончательные условия мирного урегулирования, представленного французам, по их мнению, дальше ужесточать уже было некуда. Это было перемирие Бисмарка, но вот мир должен был принадлежать Мольтке.

Бисмарк по-прежнему был настроен скептически относительно способности Фавра привести делегацию к согласию на мирных переговорах, и канцлер имел на то причины. Когда слухи о переговорах в Версале достигли Бордо, делегация 27 января выступила с опровержением: мол, никаких переговоров не было и нет – «Мы не верим, что такого рода переговоры могли быть предприняты без ведома делегации», – и Гамбетта предупредил Фавра в послании, датированном тем же днем, о том, что делегация не будет считать себя связанной соглашением, заключенным правительством в Париже. Это сообщение прибыло в Версаль только 2 февраля. Впрочем, если бы даже оно прибыло и до того, как было подписано перемирие от 28 января, это вряд ли повлияло бы на решение Фавра, но вполне могло поколебать и без того шаткую уверенность Бисмарка в силе полномочий правительства национальной обороны для проведения в жизнь заключенного им соглашения. Гамбетта не стал противиться директивам, изложенным в правительственной телеграмме, распространить сведения о перемирии и назначить выборы на 8 февраля, но решил, что перемирие должно быть не более чем паузой перед возобновлением еще более ожесточенных боевых действий и что ассамблею следует обновить, очистив ее от реакционеров, и заверить Францию в верности идее la guerre a outrance. Когда 31 января Жюль Симон, представитель, посланный правительством, чтобы сообщить делегации более полно о его намерениях, прибыл в Бордо, он увидел на улице плакат с двумя новыми декретами: один, согласно которому из новой ассамблеи исключались все, занимавшие посты в имперском правительстве, а другой содержал интерпретацию перемирия в понимании Гамбетты.

«Давайте воспользуемся перемирием [так говорилось] как школой для наставления наших молодых войск… Вместо реакционной и трусливой ассамблеи, о которой мечтает враг, давайте учредим ассамблею, которая будет действительно национальной и республиканской по духу, стремящейся к миру, если мир гарантирует нам честь… но способный и пожелать войны, способной к чему-то большему, чем протянуть руку убийцам Франции».

За Гамбеттой стояли его коллеги из делегации, а за ними – широко распространенное мнение в Бордо, Лионе и Марселе, твердо вознамерившееся не только продолжать войну с пруссаками, но и готовое спровоцировать гражданскую войну. Неосторожно сформулированная телеграмма, в которой Бисмарк упрекал Гамбетту за презрение условий перемирия, сыграла на руку экстремистам, и когда Жюль Симон потребовал отозвать оскорбительный декрет, делегация категорически отказалась повиноваться. Умеренный и деликатный Симон не воспользовался пленарными полномочиями, делегированными ему. Вместо этого он послал за подкреплением от правительства в Париже, чтобы забаллотировать членов делегации. Они прибыли в Бордо 6 февраля, но до этого встретились со своими коллегами, которых Гамбетта решил отправить в отставку. Он все еще не сомневался, что войну можно и нужно продолжать, но он был человеком здравомыслящим и порядочным, и его решение не было продиктовано иррациональным фанатизмом. Франция уже и так была достаточно многим ему обязана за четыре месяца его руководства: теперь он, мирно сложив с себя полномочия руководителя, оказал стране самую большую услугу, на которую был способен в рамках своих полномочий.

Отставка Гамбетты во многом способствовала усилению позиций Бисмарка в Версале в его единоборстве с военными, полагавшими, что продолжение войны было не только желательно, но и необходимо. До заседания ассамблеи, однако, возможность возобновления военных действий не исключала ни та ни другая сторона. 7 февраля немцы позволили Шанзи и Федербу отправиться в Париж обсудить вопрос с министрами. Федерб был вполне обоснованно настроен пессимистически относительно возможностей продолжения кампании на севере Франции, даже если его армия и обрела убежище в крепостях. Вместо этого он предложил, чтобы лучшего из его командующих направили бы на усиление войск в Бретани и на юге, и в соответствии с этим планом лучшая часть его армии, 16 000 войск и 60 артиллерийских орудий, были бы погружены в Дюнкерке на суда между 17 и 25 февраля. Сам Шанзи ни на минуту не сомневался в том, что кампания будет продолжена. Он рекомендовал, чтобы его собственная армия, оставив часть сил для обороны Бретани и Нормандии, была переброшена на южный берег Луары и там при поддержке местного населения они шаг за шагом будут защищать землю Франции, и это вынудит немцев держать там армию численностью в 500 000 человек до тех пор, пока силы пруссаков окончательно не истощатся, и вот тогда они выступят с предложением мира на приемлемых для французов условиях.