Бремя на плечах Бисмарка было весьма нелегким и без дополнительных трудностей, которые, как он полагал, создавали для него вооруженные силы. В течение четырех месяцев он вел достаточно непростые, даже щекотливые, а нередко и ожесточенно-желчные переговоры с представителями руководства прусских партий, с принцами, с парламентариями Южной Германии по вопросам формы существования новой Германской империи. За великолепием и пышностью церемонии, состоявшейся 18 января в Зеркальной галерее (Galerie des Glaces) Версальского дворца, когда король Пруссии собравшимися там правителями германских государств был провозглашен императором (кайзером), просматривалась череда политических кризисов и конфликтов, в ходе которых у Бисмарка постоянно возникали разногласия то с королем, будущим кайзером, явно недолюбливавшим саму идею империи, то с кронпринцем, который был самым восторженным, а зачастую даже некритично восторженным ее сторонником, и охлаждение в личных отношениях, ставшее естественным следствием этого, отнюдь не облегчало и другую стоявшую перед Бисмарком задачу, а именно: привести эту грозившую затянуться до бесконечности войну к удовлетворившему бы всех миру. Невзирая на провал миссий Тьера, страхи Бисмарка перед возможным вмешательством в ход войны европейских держав не уменьшались, и, более того, предпринимаемые им теперь действия по иронии судьбы вполне могли послужить этим державам очередным благовидным предлогом для такого вмешательства.

29 октября Россия, что было в целом предсказуемо, денонсировала пункты Парижского трактата 1856 года, согласно которому Черное море объявлялось нейтральным, а численность военно-морских сил, которыми русский царь мог располагать на его водах, ограничивалась[49]. Одна из двух держав, ответственных за ввод вышеупомянутых ограничений для России, Франция, была обессилена войной, а Великобритания находилась в состоянии изоляции, и ни один из ее государственных деятелей не осмелился бы назвать ее положение «блестящим». Что было знаменательно в контексте новой роли, которую Бисмарк отныне играл на европейской сцене, британский министр иностранных дел лорд Гренвиль, прежде чем принять соответствующие меры, направил в Версаль наделенного чрезвычайными полномочиями посланника Одо Рассела, чтобы тот убедил Бисмарка помочь англичанам образумить Россию, уговорив ее отозвать денонсацию, ибо в случае неудачи с Россией, как Рассел заявил канцлеру, Великобритания будет вынуждена, с союзниками или же без таковых, начать войну. Подобное разрастание франко-германского конфликта Бисмарк не мог приветствовать ни при каких условиях. Вместо этого он предложил созвать конференцию держав для рассмотрения этого вопроса и пригласить на эту конференцию полномочного представителя Франции. Гренвиль согласился с таким решением и убедил правительство национальной обороны принять его.

Реакция французов была неоднозначна. С одной стороны, и Шодорди, делегат по иностранным делам в Туре, и Фавр, которых в общих чертах проинформировали об этом в Париже, решили превратить конференцию в инструмент достижения перемирия на их условиях. Поскольку конференция не могла принять правомочных решений без присутствия французского представителя, они спорили, не станут ли державы Европы в своих собственных интересах оказывать давление на Пруссию с тем, чтобы та приняла условия французов. С другой стороны, настояв на том, чтобы представителем от Франции на конференции был сам Фавр, а не кто-нибудь из министров или членов делегации, они, по сути, вручили Бисмарку способ похоронить весь этот план. Фавр мог выехать из Парижа лишь с согласия пруссаков, и хотя это согласие в принципе могло быть дано, вполне могла возникнуть целая цепочка трудностей практического характера, которая лишила бы его такой возможности.

Созыв конференции был назначен на 3 января 1871 года, но Бисмарк, приостановив всякую связь между прусскими аванпостами французов в осажденном городе, мотивировал этот шаг тем, что французы, мол, открыли огонь по аккредитованным парламентерам и это воспрепятствовало получению Фавром приглашения на его участие в конференции. Конференция была отложена до 10 января, и Бисмарк позаботился о том, чтобы Фавр в тот же день, то есть 10 января, получил приглашение. И снова конференцию пришлось отсрочить на неделю, затем Бисмарк измыслил новые сложности, связанные с точным соблюдением протокола, согласно которому якобы необходимо было оформить особое охранное свидетельство, кроме того, он умело играл на нежелании Фавра бросать Париж в столь ответственный и крайне опасный момент ради обсуждений вдали от войны в абстрактно-правовом ключе вопросов политики с позиции силы. «И я спросил себя, – писал Бисмарк с мрачной иронией 16 января, – а не совестно ли Вашему Превосходительству уезжать из Парижа теперь ради участия в обсуждениях вопросов, касающихся судьбы Черного моря?…Я с трудом представляю себе, что Вы, Ваше Превосходительство, в критической ситуации, в которую Вы внесли такой вклад, пожелаете лишить себя возможности сотрудничества в работе над принятием решения, за которое и Вы несете долю ответственности». Но подобные ухищрения не могли продолжаться вечно, и если Фавр все же должен был прибыть в Лондон и лично обратиться к совести Европы, Бисмарк предвидел, что это неизбежно положит начало новой и куда более трудной фазе отношений между новой Германской империей и нейтральными державами.

Иными словами, Бисмарк был убежден, что мирное урегулирование, когда оно встанет на повестку дня, должно осуществляться только между Германией и Францией. Однако в начале 1871 года оказалось достаточно сложно чем когда-либо отыскать во Франции правительство, готовое к заключению мира на любых мыслимых условиях. С самого начала декабря из Парижа не прозвучало ни единого слова, а делегация, казалось, с каждым очередным разгромом французской армии становилась все фанатичнее и неуступчивее. Только эмигранты – сторонники империи – вроде бы были готовы предложить хоть какой-то выход, не считая полной невозможности реставрации империи во Франции, разве только под видом республики самой откровенной и недолговечной формы военной диктатуры. Сторонники Наполеона III в Лондоне, Брюсселе и Вильгельмсхёэ раскололись, как это всегда случается с представителями эмиграции, на враждебные друг другу фракции, между которыми и подобия взаимонимания, тем более согласия или даже компромисса изначально быть не могло. В Брюсселе Персиньи и Паликао все еще цеплялись за предложение Ренье в качестве одного из шагов созвать Законодательный корпус и легитимным путем под защитой старого императора вызволить из плена армию. В Лондоне императрица Евгения предложила, выдвинув регентшей себя, подписать мир, согласно которому Франция уступала Германии территорию, эквивалентную территории Ниццы и Савойи, присоединенной за счет Пьемонта десятью годами ранее. Наконец, принц Наполеон, в очередном припадке амбициозности, напрашивался в Версаль собственноручно подписать мир с Германией.

Ко всем этим противоречивым предложениям Бисмарк прислушивался с изрядной долей скептицизма. Единственным вариантом, сулившим хотя и довольно призрачные, но все же шансы на успех, было предложение императрицы, которая к началу 1871 года решила предоставить Бисмарку условия, которые он впоследствии получил от Тьера: территориальные уступки, денежная контрибуция и оккупация Франции немцами до полной выплаты контрибуции. Предложение необходимо было сделать официально, как только падение Парижа ясно давало понять французам всю тщетность дальнейшего сопротивления. Клеман Дювернуа в середине января уехал из Лондона за получением одобрения этих планов императором Наполеоном III в Вильгельмсхёэ и эмигрантами в Брюсселе, и к 19 января он, как ожидали, должен был прибыть в Версаль.