– Мама, конечно, не разрешит тебе выпить… Мне нравится твое поколение. Я понимаю его лучше, чем поколение твоей мамы…

– Зябликов, – усмехнулась Елена, подумав: «Как же он в себе не уверен!» – Нарезай лапшу потоньше, девочка же умная…

– Дык ради мамочкиного счастья можем и в дурочку сыграть… – отозвалась Лида.

Елене ужасно хотелось прижаться к нему плечом и сказать: «Не психуй, тебя все любят…»

Но каждый раз, когда он с шуточками заезжал на ее поле, почему-то вырывались такие тексты, что разговор постепенно превращался в их перепалку с мягким участием остальных. Время дотикало до трех, Жареный предложил отвезти Лиду и набравшегося в дым Федю Мышкинова. Они ушли. Мышкинов вис на Жареном, а Лида гордо вышагивала рядом, истошно виляя бедрами. Елена понимала, что это не имеет отношения к присутствующим, что это «премьера юбки», и улыбнулась про себя.

Зябликов расплатился. Вышли из бара в сторону номера, взявшись за руки. Оба напряженно думали, какой идиотской сейчас может оказаться сцена возле дежурной по этажу. Она может начать орать и выставлять Елену в соответствии с инструкцией, он не сумеет справиться, и не помогут никакие деньги.

Что будет? Елена загонит дежурную под плинтус; и Зябликов потом назовет ее бульдозером, как это делали все мужики, вынуждавшие брать на себя их работу. А главное, что этого могут не выдержать их нарождающиеся отношения. Потому что она пока не готова приглашать его домой. И даже не может объяснить почему…

Слава богу, горничной не было. И они, обрадованные как дети, юркнули в номер.

– У тебя есть коньяк? – спросила Елена – общаться на трезвую голову было страшно.

– Сейчас принесу из ночного магазина. Что еще? Шоколад? – Он с готовностью кинулся к двери, его тоже ломало по трезвости. – А ты пока почитай, вот тут сценарий того фильма, где «Браунинг» будет…

«Господи! Ну какой ребенок! Ну на хрена мне читать плохой сценарий? У него просто мания величия!» – подумала она и пошла в ванную.

Зябликов вернулся, начал наливать коньяк в стаканы, потом рассказывать дурацкую историю про то, как вчера в Питере пытался уложить в постель молоденькую скрипачку, подрабатывающую в массовке, а она его послала.

– Я должна тебе посочувствовать? – спросила Елена, прищурившись.

– Смотри-ка, пропустила удар! – развеселился он. – Я же все наврал…

– Зачем? Не знаешь, что сейчас полагается делать?

– Знаю. Но не до конца… Давай выпьем.

– Давай.

– А зачем ты дочку взяла?

– У нас с ней конфликт, я пробовала таким способом выйти из конфликта.

– То есть тебе до такой степени была не важна наша встреча?

– Дочка-то важней…

– Смешная. Замуж не собирается? Могу женихов подкинуть…

– Да уж развелась.

– Ах да, у нее же наследственность плохая. А я, Лен, женат был однажды в юности. У меня тоже дочка, только постарше. Во Франции учится на модельера, ее мамаша давно туда увезла, и воспитывал француз. Она меня за отца не считает. А больше я не женился, меня долго никто не выдерживает…

– Это понятно… – сказал Елена и подумала: «Опять попался кокетливый слабак, да еще и врун. Караванов был слабаком, но хотя бы не был вруном.

Впрочем, при чем тут Караванов? Караванов – это мое славное боевое прошлое…»

Разговор явно не клеился, зазор мог наладиться в постели, но Зябликов почему-то не спешил даже дотрагиваться до нее. Елена подошла к окну, вгляделась в окна Госдумы, в которой столько раз брала интервью… и даже один раз до умопомрачения целовалась с простреленным нынче Патроновым, о котором сегодня начисто забыла, даже не позвонила… вот сволочь…

Впрочем, и у него с памятью было не слава богу, он ведь тоже забыл, как они целовались. И очень точно называл светскую жизнь «условным праздником» и совсем не помнил, с кем, когда и что праздновал… Главное, побольше успеть. Как советский человек, попавший в первый раз на шведский стол в «Балчуг», не может остановиться, чтобы не попробовать все. Он уже давно не хочет есть; давно не чувствует вкуса блюд; давно понимает, что всего все равно не попробовать; но это сильней…

Елена однажды с ужасом наблюдала одного профессионального мошенника, вполне богатого господина, добывшего удостоверение газеты и аккредитовывающегося с ним на презентации пожрать. Она жалостливо спросила:

– Ты не заболеешь?

– Я – тренированный! – сказал он и побежал за четвертой порцией горячего, разделавшись со всеми имеющимися супами.

Через несколько лет его нашли в своей квартире с перерезанным горлом. Видимо, опять в чем-то не мог остановиться… Вообще о людях, заболевших свободой и утративших способность отличать нужное от ненужного в количествах присваиваемых денег, квартир, ценностей, тусовок, сексуальных контактов, можно было написать отдельную книгу. Ужас был в том, что они бы ее не стали читать, вот как раз ее они сочли бы ненужной.

Елена как-то спросила Карцеву, почему у большинства новых русских совершенно пустые остановившиеся глаза. Та ответила, что гонка и усталость делают их эмоционально обедненными, а жизненная стратегия выражается в феномене «отложенной жизни»: поживу, когда я стану миллионером, олигархом, директором концерна и т. д. До этого они либо не доживают, либо приходят уже совершенно неспособными усваивать какие-либо эмоции. Что называется, умирают в пустыне за десять шагов до арыка. В психологии это называется ангедомия – неспособность радоваться… От этой заразы многих спасали встряска, религия, благотворительность, страх смерти… Патронова пока не спасло.

…Итак, Елена смотрела в окна Госдумы, а Зябликов сидел рядом в позе Достоевского у библиотеки Ленина. Пришлось придвинуться и рухнуть к нему на колени. Тут, конечно, понеслось… Но все как-то с перетягиванием каната. С обидами, замечаниями, его просьбами «не бить словами по половым органам». Она была привычно раскованна, мягко шутила, но он зверел на это:

– Для тебя секс – это спорт. А я отношусь к нему серьезно…

Оба были многоопытны, но он оказался не готовым к тому, что она привыкла быть в постели хозяйкой. Все получалось, но не так, как могло получаться; словно продирались друг к другу через что-то. И каждый винил в этом другого.

Его модель называлась: «Иди за мной, слушайся, и ты получишь все…»

Ее модель сопротивлялась: «Давай слушаться пополам, я хочу получить столько же, сколько отдать…»

Его модель отвечала: «Но я же лучше знаю, как надо!»

Ее модель усмехалась: «Лучше меня знаешь, как мне будет лучше?»

Все в результате, конечно, сходилось в техничный пазл, но потом они лежали и разговаривали, как вежливые чужие. И у каждого внутри расползалась черная клякса облома. И, чтобы легче ее пережить, она почувствовала себя умирающе-усталой и поняла, что, пожалуй, могла бы остаться здесь до утра. Впервые после развода захотела остаться с мужчиной до утра. И всем видом показала это, и всем телом ощутила совершенно определенное «нет» на это.