Екатерина резко развела его руки, при том изрядно покраснев от предпринятого усилия.

– Гриша, что ты делаешь такое! Сейчас же отойди от меня. Иль ты забыл, что у меня оспа? – гневно спросила она.

– Прости, прости зоренька моя, забылся я слегка, – подняв руки, он с виноватым видом отошел к окну. – А я вот с Алеханом собираюсь такожде сделать прививку.

Екатерина переменила гнев на милость. Улыбнулась.

– Я и не сомневалась в вас. Вы же орлы!

– Ты у нас орлица! А мы так, орлята, – скромно заметил фаворит. – У твоих придворных токмо и разговоров, что о грядущей войне с турками и твоей прививке. Знаешь, какая у многих мечта?

Екатерина, подбив подушку за спиной, устроилась поудобнее и обернула к нему лицо.

– Ну, поведай мне, что же за мечта такая у них необычайная?

– Хотят заразиться от нитки, зараженной от тебя.

Императрица усмехнулась:

– Что ж, буде возможно подобное, отчего же нет.

– Я, чур, первый!

– Токмо ты и никто более. Не сомневайся, милый мой. Остальные, стало быть, от тебя заразятся: все равно как от меня.

– Сейчас бы я крепко тебя зацеловал, но не рискую накликать на себя гнев твой.

– И правильно делаешь! – заулыбалась Екатерина. – Иди, Гриша. Сейчас доктор Димсдейл придет меня осматривать.

– Не буду мешать, вечером увидимся. Чаю, будешь чувствовать себя не худо. Я, пожалуй, повременю с прививкой, пока ты не выздоровеешь. Не потому, что жду результата, а понеже ты дорога мне, посему должон я видеть твое выздоровление всякий день.

– Ах, Гриша, – во взгляде Екатерины светилась искренняя признательность. – Знаю, знаю. И ты береги себя, прошу. Не вздумай в следующий раз обнимать меня.

В двери постучали. Орлов, собрав губы в яркую точку, по новой французской моде, поднес палец к ним и, глядя на Екатерину, поцеловал воздух. Придерживая шпагу, быстро удалился.

Облегченно вздохнув, Екатерина обернулась к вошедшему Томасу Димсдейлу.

* * *

Придворная красавица Прасковья Брюс, ровесница императрицы и с шестнадцати лет ее верная подруга, во время оспенной прививки императрицы находилась в гостях у матери – Марии Андреевны Румянцевой. Она приехала в день полного выздоровления государыни.

Екатерина Алексеевна должна была выйти из своего кабинета, где изволила вести беседу с Паниным и Григорием Орловым. Прасковья с пристрастием допрашивала своих подруг:

– Ну, как сей страх Божий учинялся? Больно было нашей государыне-матушке?

– Чай, несладко было, но ты знаешь нашу голубушку, все стерпела, – сказала с глубоким сочувствием Перекусихина.

– И как она первые дни?

– В субботу, помню, – вспомнила Протасова, – она почивала ночью хорошо и думала поутру, что совершенно здорова, но к полудню почувствовала дрожь, затем последовал жар лихорадочный и беспокойство по всему телу. Чувствовала такожде тяжесть и дурноту в голове, боль и онемение рук под мышкою и жаловалась на спину.

– Ой, как страшно! – прошептала Брюсша.

Перекусихина поскорей успокоила ее.

– Не пугайся, в оный день после ходьбы в холодном покое беспокойства в голове уменьшились. Кушать в сей день Ея Величеству не хотелось, и она не кушала ничего, окромя как немного овсяной кашицы в обед и в ужин. Ранки на руках еще больше рделись.

– А на следующий день, в воскресение, – продолжила Протасова, – ночь Ея Величество дремала, но сон много раз прерывался. Боль в голове и в спине продолжилась, токмо к ней еще лихорадка добавилась. Несмотря на то, изволила встать с постели в обыкновенное время и прохаживаться в холодном покое. Ранки рделись гораздо больше, и ввечеру многие пупырышки, слившиеся вместе, показались кругом них. Чувствовала великую тяжесть и изволила пойти почивать прежде обыкновенного времени.

Протасова замолчала. Перекусихина паки ничего не говорила.

– А что же в понедельник? – спрашивала Брюсша, окидывая их просительным взглядом.

– А в понедельник, – продолжила Протасова, – почивала ночью хорошо, и испарина была великая. Тяжесть и дурноту в голове чувствовала, однако ж в гораздо меньшей степени против прежнего: жаловалась на слабость, однако ж лихорадка уменьшилась. Поутру изволила принять пол-унции глауберовой соли, распущенной в теплой воде, что великое облегчение подало. После сего во весь тот день чувствовала под мышкою онемелость, спина и ноги болели, а голове было гораздо легче. Откушали немного кашицы и воды. И так было почти всю следующую неделю.

– А в нонешнее воскресение, – перехватила повествование Перекусихина, – Ея Величество почивала ночь весьма хорошо, боль в горле больше не беспокоила, твердость желез чуть можно было чувствовать. К вечеру большая часть оспин на лице темнее цветом стали. В понедельник, на вторую неделю, государыня Екатерина Алексеевна ночь провела преизрядно, изволила кушать немного курицы в обед и безо всякого беспокойства весь день пробыла. Все оспины цвет свой переменили в темноватый.

Мария Саввишна немного выдохнула, но напряжение в ее лице оставалось прежним, как будто она усилием воли восстанавливала детали тех тяжелых для любимой ее императрицы дней.

– Во вторник, уже выздоровев, – продолжила она, – Екатерина Алексеевна изволила последний раз принять глауберову соль. Ея Величество изволила всякий день ездить в карете прогуливаться на чистый воздух, и первого числа ноября возвратилась в Санкт-Петербург в совершенном здравии – к великой радости всего города. Ввечеру к приехавшим во дворец господам изволила выйти и принять от дворянства поздравление.

Протасова напомнила:

– А забыла ты, душечка, Мария Саввишна, сказать, что до самого того времени, как оспа стала высыпать, Ея Императорское Величество всякий день изволила вне покоев на чистом воздухе прохаживаться пешком по два и до трех часов.

– Да, – торжественно довершила Перекусихина, – мороз в те дни был от пяти до шести степеней на тепломере реомюровом.

Перекусихина гордо взглянула на Брюсшу. Та стояла, как завороженная, словно бы ожидая продолжения.

– Да, смела наша государыня, в высшей степени смела! – Она медленно прошлась по комнате и вдруг обратилась к подругам: – А вы будете делать себе сию прививку?

Протасова усмехнулась неразумности подруги и сказала как отрезала:

– Наша государыня не побоялась за свою бесценную жизнь, а нам уж и сам Бог велел!

Токмо императрица окрепла, она занялась чтением бумаг о Дарье Салтыковой. Приговор утвердили в октябре шестьдесят восьмого года. Государыня назвала Дарью Салтыкову «бесчеловечной вдовой», «уродом рода человеческого», «душой совершенно богоотступной», «мучительницей и душегубицей». Салтычиха, лишенная дворянского звания и фамилии, была приговорена к одному часу «поносительного зрелища» – она стояла прикованной к столбу на эшафоте, а над ее головой висела надпись: «Мучительница и душегубица». После того она была пожизненно сослана в монастырь, где ей надлежало находиться в подземной камере, куда не поступал свет. Ей запрещалось видеть людей, окромя охранника и монахини-надзирательницы.