Встретили доктора с распростертыми объятьями. Первым делом Димсдейл подарил императрице двух маленьких собачек-левреток, чему Екатерина Алексеевна весьма обрадовалась, поскольку к животным и птицам всегда была неравнодушна. У нее когда-то и болонка, и попугай, и канарейки поживали, одно время – белочка и обезьянка. Екатерина с большим интересом наблюдала, как в ответ на ее любовь к ним сия живность отвечала тем же.

Не откладывая, Димсдейл велел назавтра найти кого-нибудь из детей, болеющего оспой. Нашли семилетнего сына вахмистра Александра Маркова. Но сначала осторожный англичанин провел эксперимент с кадетами военного училища. Однако Екатерина, у коей все дни были расписаны по часам, не дожидаясь результата, потребовала провести прививку, как и назначила с самого начала, двенадцатого октября. Государыня отправилась в Царское Село, следом туда поехал и Димсдейл. Прививки императрице и наследнику сделали без промедления и почти безболезненно. Григорий Орлов сидел рядом, нахохлившись и страшно болезненно морщился, когда доктор проводил зараженной ниткой по надрезанному предплечью императрицы. Сам после оной процедуры, крепко поддерживая, отвел ее в спальню. Первую ночь после прививки императрица спала, как в забытьи. Проснувшись, она почувствовала, что температура поднялась, и ей не хотелось открывать глаза. Фрейлины, дежурившие у нее, разговаривали очень тихо. Императрица прислушалась. Послышался приглушенный голос Марии Перекусихиной:

– Она, сказывают, убила сто двадцать семь своих крепостных…

– Ох и лютая сия Салтычиха, – перебила ее такожде полушепотом Протасова. – Крепостных своих девок не токмо за косы таскала, так живьем волосы вырывала.

– Удивляюсь, – говорила фрейлина Полянская. – Мы ж с ней одного года. Муж ее умер, когда ей было двадцать шесть лет. Оставил ей столько богатства – поместья в Московской, Вологодской и, кажется, в Костромской губерниях. Живи себе!

– А огромный дом в Москве! Около Большой Лубянки и Кузнецкого моста…

– Как люди терпели таковое? – паки послышался возмущенный голос Перекусихиной. – Спасибо матушке-государыне Екатерине Алексеевне, она приняла челобитную в год, когда вступила на трон, а уж колико лет не могут найти концы.

– Я никак не могу поверить, – вновь вступила в разговор Протасова. – Оная Дарья же Салтыкова считалась высокородной дворянкой, ее уважали за набожность, за частое паломничество к святыням, она жертвовала деньги на церковные нужды и раздавала милостыню убогим.

– Не представляю, как она делала оное: просто подходила и избивала? – спрашивала сдавленным голосом Авдотья Полянская.

– Мой брат принимает участие в следствии, – сказала Перекусихина. – Он говорит, начиналось с претензий к прислуге – Дарье не нравилось, как помыт пол или выстирано белье. Озлясь, она начинала бить служанку. А била не чем-нибудь, а поленом, утюгом аль скалкой. Боже, какой ужас!

– Потом совсем разошлась, – подхватила нить рассказа Протасова, – девушек привязывали голыми к столбу на морозе, морили голодом, обваривали кипятком. Сама Салтычиха лично присутствовала при расправе, наслаждаясь происходящим.

– Ужас, ужас! Она не человек! – воскликнула Перекусихина.

Екатерина открыла глаза. Перекусихина с искаженным от ужаса лицом крестилась.

Протасова, подняв глаза к иконам, тоже осеняла себя крестом.

– Не надо больше об сей душегубке, прошу вас, – попросила Екатерина почти шепотом. Все кинулись к ее изголовью.

– Матушка, прости нас, разбудили тебя, голубку! Как вы себя изволите чувствовать? – со слезами на глазах – то ли от пережитого рассказа, то ли от волнений за свою государыню – спросила Перекусихина, поправляя подушку. В минуты переживания она называла императрицу то на «ты», то на «вы».

Протасова поправляла одеяло. Фрейлина Полянская молча с сочувствием в глазах смотрела на проснувшуюся государыню.

Екатерина попросила их не беспокоиться и паки закрыла глаза. Голову давила тяжесть, она думала о Дарье Салтыковой. Со всеми заботами она выпустила из виду последнее время сие отвратительное дело. Пора было вынести приговор.

Императрица думала о том, что в ее государстве не должно быть таких извергов. Землю от подобных нелюдей надобно очищать. И хорошо, что прорвались к ней с челобитной крепостные Савелий Мартынов и Ермолай Ильин, потерявшие своих жен из-за дикого обращения с ними дикой Салтычихи.

Преступления Дарьи Салтыковой поразили ее и, хотя у нее не было ни желания, ни времени выносить на общественное обозрение пугающую жизнь знатной преступницы, Екатерина постановила устроить показательный процесс. Родственники Салтычихи надеялись посулами и взятками замять дело преступницы, и ей, вестимо, советовали вины не признавать и не раскаиваться. Но кропотливая и упорная работа следствия позволила доказать убийства семидесяти пяти человек, учиненные Салтыковой. Сие дело Сенат не мог довести до конца, полагаясь на решение государыни Екатерины Алексеевны.

Долго еще, с закрытыми глазами, государыня размышляла о справедливом приговоре оному чудовищу. Надобна была таковая мера наказания, дабы никому другому подобному уродцу неповадно было.

Наутро к ней пришел князь Григорий Григорьевич Орлов.

– Ну как ты, зоренька моя? – обеспокоенно спрашивал он, входя в ее покои, обдавая свежим приятным запахом парфюма. Екатерина встречала его, сидя в кресле, одетая в свободный салоп. – Какое лекарство тебе дает сей медикус-англичанин?

– Хорошо, Гришенька. Сравнительно. Болит голова, спина, ноги.

Григорий подсел близко к ней, но она категорически запретила:

– Гриша, я же оспенная. Встань, уйди подальше от меня.

Он послушно отошел.

– Видишь, какие пупырышки на лице? Некрасиво, да? – Екатерина посмотрелась в зеркальце и отбросила его.

– Душа моя, – Григорий невольно прижал свою руку к сердцу, – ничего я на лице твоем некрасивое не могу увидеть, пошто ты такие вопросы учиняешь?

Екатерина ласково улыбнулась. Показала глазами на бутыль.

– Здесь снадобье, называется глауберовой слабительной солью, еще вот – ртутный порошок. Очень помогает простой стакан холодной воды и прогулки по неотапливаемым покоям. Да и в спальне моей температура самая низкая из возможных…

– И вправду прохладно здесь. Ты токмо поправься, тогда дадим оному доктору звание лейб-медика да хорошую пенсию.

– И баронство.

– И баронство. И вычеканим медаль в честь твоего подвига.

– Благодарствую тебе, Гришенька. Скажи, сильно я подурнела?

Орлов сделал убитое лицо, всплеснул руками:

– Ну что ты? – произнес он с жалостью, преданно заглядывая ей в глаза. – Я ничего не вижу подобного. Всегда ты самая красивая. Но вот что болит тело – не опасно сие?

– Доктор говорит, совершенно нормально.

Орлов быстро подошел, обнял ее порывисто.