Все начиналось так: горстка крестьян, скажем, с гор Каздага, научившись стрелять из лука, собирались вместе, похищали лодку у неверных и затем, скрываясь в бухтах Эгейского моря, начинали разбойничать. Перейти на новый уровень от такого промысла, который Али называет грабежом, можно было только с фыркатой, деньгами и оружием, а еще требовалось собрать экипаж. Этот второй уровень Али уже именует «кештишикенлик» (от перс. keştî – корабль и şikesten – бить, разбивать), «охотники на корабли». Если корсару удавалось разбогатеть, он мог заказать постройку кальетэ – более крупного чектири – и направиться в Северную Африку, к остальным корсарам, иначе говоря, вступить в настоящую игру. Здесь бывший пират достигал третьего уровня, «мерд-эфгенлик» (перс. merd – человек и efgen, figen – опрокидывающий, бросающий наземь); от морского разбоя он наконец переходил к корсарству и был обязан придерживаться определенных правил: не нападать на мусульман и хараджгюзаров-кафиров, вести джихад и газу и совершать намаз[1698].

На самом деле корсарство весьма отличалось. Собственно, оно было официальной деятельностью, осуществляемой по определенным правилам и под контролем политического покровителя. Пиратство предстает перед нами в форме «древних традиций, соглашений и многословных диалогов» (avec ses usages, ses acommodements, ses dialogues repétés), восходящих к Античности[1699]. Далее мы обсудим, насколько соответствовало этим правилам наше корсарство, игравшее важную роль в международном праве, которое начало быстро развиваться вслед за тем, как утвердились резидентные дипломатические представительства и центральные державы стали главной политической силой.

Для государств Нового времени, еще не монополизировавших насилие и не располагающих развитым центральным бюрократическим аппаратом[1700], корсарство в виде неофициальных войск позволяло ослабить врага, а моряки благодаря ему могли обращаться к государству, если требовалась защита (см. раздел 12). По сути, даже если корсары не подчинялись империям, они легко находили покровителей. И в любом случае им требовались порты. Зачем воровать, если никто не купит награбленное? И вполне естественно, что гостеприимные порты, отворяющие корсарам двери, брали свою дань, а если кто отказывался платить, оставалось лишь завоевать себе порт, как сделали Оруч, Хайреддин и Тургуд. Но и это не решило проблему. В эпоху, когда затраты на войны и их логистику становились все более тяжким бременем и порты не могли выстоять сами, наши гази, осознавая сложности, на коленях стояли у порога османского султана. Ну и, наконец, Средиземное море – не Карибы; здесь у каждого угла был свой властелин.

Политические покровители корсаров одновременно ограничивали их определенными правилами. Из источников складывается впечатление, будто корсары отказывались повиноваться международному праву; однако нам не стоит торопиться с выводами и надо подчеркнуть, что это исключения, которые не нарушают общего правила. Ведь большинство авторов относятся и к самим корсарам, и к их занятию предосудительно, поэтому пренебрежение установленным порядком всегда лучше всего отображено в документах.

Гораздо важнее разделить организованное и легализированное корсарство на две половины. Английские, нидерландские, испанские и португальские каперы (privateer), которые пиратствовали в Атлантическом океане и северных водах, находились в положении своеобразных слуг государства и могли вовлекаться в пиратство лишь в случае войны и на определенный срок. После того как в 1604 году был заключен мир с Испанией, они исчезли с европейской арены, ушли в Северную Африку и присоединились к османским корсарам. Со второй группой средиземноморских корсаров (corsaire) все было иначе. В Средиземном море, в отличие от Атлантики и северных вод, встречались две религии, и корсарство там было явлением постоянным. Это влекло и еще одно отличие между двумя группами. Приватиры, или каперы, совершая нападения, не заботились о законности своих действий; поэтому они легально занимались корсарством только в период войны, то есть когда о законе забывали. Впрочем, пусть и в теории, риторика священной войны означала, что корсары с обеих сторон могли и дальше спокойно пиратствовать. Но разве корсары, всегда прекращая грабежи на время мирного соглашения, не пытались договориться со всеми европейскими государствами, чтобы те на них не охотились?

Сама риторика священной войны и легальность создали странную ситуацию, при которой корсары контролировали самих себя. И сколько бы ни сетовали европейские источники, но и торговцы, и консулы Европы всегда обладали правами в диванах магрибских портов. Даже рыцари-иоанниты, военный орден, выслушивали жалобы в суде, ими же и основанном. В соответствии с корсарским правом они оценивали убытки и наказывали виновных. О чем еще, как не о правовой системе corso,свидетельствует эта ситуация, которую даже трудно себе представить в мире Атлантики?[1701]

Согласно Пеннелу, другое отличие заключается в следующем: если поступки corsaire в основном мотивировала экономика, то поступки приватиров – политика. От первых ожидались поставки в порт пшеницы, рабов и денег; частично именно благодаря такой важной роли корсаров не приравнивали к наемникам, а кроме того, они могли высказывать свое мнение в делах, касавшихся управления[1702]. Но не будем так спешить, и чтобы все эти категории не вскружили нам голову, и отметим, что на практике все эти теоретические различия, отделяющие османских, мальтийских и флорентийских корсаров от английских и голландских приватиров или же карибских корсаров – от буканьеров (buccaneer), оказываются не столь значительными. Разве северные приватиры не нашли себе занятия в Средиземном море, когда присоединились к османским корсарам? И разве не они научили османов ходить на парусных судах?

Каждый османский реис, желавший отправиться в поход, должен был подчиняться определенным процедурам и готовиться к проверкам, если не хотел «прогневать Цицерона» и оказаться вне закона, в статусе обычного разбойника.