— Избавление от трупов никогда не было для меня проблемой.

Когда за ними закрылись широкие двери, я повернулся к двум мразям, только что в очередной раз разрушившим мою жизнь:

— А теперь поговорим. Говорить буду я. А вы — внимательно слушать и не перебивать. Во-первых, вы обе лишаетесь содержания. Выживайте, как хотите. Устраивайтесь на работу, просите милостыню — что угодно. Мне плевать. Будете жить, как обычные люди. Этого же ты хотела, МАМА? Меня ваши проблемы больше не касаются. Если я еще раз увижу вас здесь, то закопаю прямо в этом лесу. Понятно?

Они молчали, а я решил продолжить:

— Ты, — посмотрел на Диану, — с сегодняшнего дня ложишься в мою клинику. Под присмотр моих врачей. Как только родишь ребенка, будешь свободна. Я сам воспитаю ПЛЕМЯННИКА. И защищу его нормальным способом, а не тем хуевым планом, который вы придумали, чтобы вытягивать с меня деньги. И если хоть одна из вас еще раз назовет его моим сыном, то я вырву вам языки.

Похоже, до них не дошло, потому что перебивая друг друга они заверещали:

— Но это твой сын! — Диана снова тыкала в меня свое пузо.

— Но ты обещал… — Мать отодвинула Диану. — Ты должен защитить этого ребенка! Ты обещал! И что значит, «мы лишены содержания»? Как ты можешь лишить нас денег? Как мы будем жить?

Я улыбнулся:

— Как и все нормальные люди. Этого же ты хотела, мамуля? Нормальной жизни. Нормального мужа. Нормального сына.

— И как я должна воспитывать внука? Я не смогу одновременно работать и нянчить малыша.

Как быстро она забыла о Диане.

— Что-о-о, а как же я?! Я его мать! — Как же я ненавижу ее голос.

Я усмехнулся:

— А тебя, считай, уже выкинули. — Я сжал плечо матери: — И нет, мама. Внука ты воспитывать не будешь. Я не дам тебе вырастить из него такую же мразь, каким был Грегор.

Пощечина обожгла щеку. Но этот удар заставил меня рассвирепеть окончательно.

— Ты — моральный урод! Монстр! До сих пор жалею, что не сделала аборт! Ты должен был сдохнуть!

Она орала это, брызжа слюной, а я понимал, что больше не могу сдерживаться. Если я не сдержусь, то убью ее. Но как же она меня задолбала. Всю жизнь… всю жизнь я отчаянно пытался заслужить ее одобрение и любовь. Я пытался стать сыном, которым она могла бы гордиться. Но проблема была в том, что я не смог бы этого добиться, если бы даже заручился поддержкой Бога.

Не знаю, когда появились когти. И с удивлением понял, что рык, сотрясший крепость, — мой собственный. На загривке шерсть встала дыбом, а перед глазами расцвело алое марево. Я бы хотел видеть мать мертвой. С вспоротым животом, где когда-то находился я. Но чтобы теперь оттуда вываливались кишки. Жаль только, что нельзя будет сохранить ей жизнь при этом.

Я всадил кулак в стену, сдирая свежую штукатурку, уродуя красоту, которую даже не я создавал.

Мать снова закричала «Урод! Чтоб ты сдох!», и я перестал себя сдерживать.

Мои когти полоснули по ее щеке, оставляя несколько глубоких шрамов, которые навсегда будут напоминать обо мне. Я схватил ее за плечо и поволок за собой, не слушая крики и очередные проклятия.

Она сучила ногами по земле, пыталась идти самостоятельно и цеплялась за мою руку. А я… я чувствовал, как выдираю пряди не только из ее прически, воняющей химией, но и прямо из кожи.

— Убирайся… Убирайся, пока я тебя отпускаю. Если ты еще раз попадешься мне на глаза… даже если это будет случайность… отец покажется тебе ангелом…

Я швырнул ее к дереву, наслаждаясь ужасом и кровью, окрасившими ее лицо.

Но кажется, в этой битве мне не выиграть никогда.

— Знаешь, кто ты? — Она смотрела на меня и безумно ухмылялась. — Ты — ошибка… Жалкий уродец, который выжил, как бы я ни старалась тебя уничтожить… Живучая тварь…

Я впился когтями в машину. Она показалась пушинкой, когда я перевернул ее, отшвырнув к дереву. Брызги стекла во все стороны и скрежет металла немного привели в чувство.

— А теперь попробуй выжить ты, мамуля… Без меня. И без моих денег.

— Ты — ошибка, ничтожество. Кроме денег того ублюдка, твоего папаши, у тебя больше ничего нет! — Она плюнула в мою сторону, безумно выпучив глаза. — Нужно было довести дело до конца и избавиться от тебя.

Не знаю, что сделал бы дальше. Я осознавал, что подхожу к ней, что когти становятся все длиннее, что в голове уже подробная картинка того, как я раздираю ее чертово горло, из которого льются эти слова, но ничего не произошло.

Меня остановил аромат карамели. Такой яркий и насыщенный, что я едва не задохнулся. Подобной сладости я не ощущал еще никогда. Словно каждый кристалл сахара таял под осенним солнцем, пропахшим медом, листвой и моей собственной горечью.

Прикосновение, которое я узнал бы из миллионов, обожгло сквозь одежду. Ткань вплавилась в кожу. Я чувствовал, как каждая чертова нитка становится куском моего нерва.

Марина… Моя сладкая нежная Марина. Которую я столько раз обижал. Которую ненавидел и любил одновременно. Зачем она пришла? Зачем держала свою ладонь на моей спине? Она тоже хотела отказаться от меня? Тоже хотела вместо любви швырнуть мне плевок и уйти?

Ее голос потек ядом по каждой натянутой вене. Я даже не слушал, что она говорит. Ее голос, сам по себе, был моим лекарством, и моей отравой. Какие бы слова она ни произносила.

И все-таки я не мог отпустить ее. Не мог позволить ей уйти и оставить меня одного. Не мог позволить ей остаться рядом с той женщиной, которая меня родила и почему-то всегда ненавидела.

— Идем, Дагмар. Оставь ее в покое.

Она потянула меня за пиджак, и я почему-то поддался. Шагнул за ней следом, не понимая, почему иду. Ведь я должен был… должен был убить ту, которая сейчас смотрела на нас с безумием и ненавистью. Убить, чтобы больше ни одно ее слово не могло причинить мне боль.

— Дура! — Мать захохотала. — Думаешь, если стала его подстилкой, то все будет замечательно? Раздвинешь перед ним ноги и получишь все, что захочешь? Только вот им ничего не надо! Они — звери. И он, и его папаша. Сдох, как зверь. И этот сдохнет точно так же.

Я не смог сдержать рычание. Она говорила о Марине. Говорила с ней. Обидные ужасные вещи. Все, что происходило между нами, было только нашим. Никто не смел вмешиваться.

Я осознал, что творю, только когда до матери оставалось полшага. Вонь ее ужаса не могла перебить аромат карамели. Но почему? Почему даже сейчас этот запах сильнее?

Потому что Марина едва не повисла на мне, обвивая руками и защищая спиной от того, что говорила мать.

Ее глаза снова светились бирюзой, а шрам на щеке алел так, словно только начал заживать.

— Смотри на меня. Только на меня. — Она коснулась горячими ладонями моих щек.