Да, Обручев по-прежнему решителен. Он настаивает на необходимости закончить войну «в одну кампанию», ибо, в противном случае, «нам не на что будет воевать, или государство будет разорено». Однако осуществить это намерение он собирался, подтянув на балканский театр дополнительно 3 корпуса, 20 резервных батальонов, и затем наступать одновременно на трех направлениях: западном, восточном и центральном. При этом если по центру стратегической целью последовательно продолжал выступать Константинополь, то вот на западе о последовательности можно было говорить только с глубоким сожалением, потому что после двух неудачных штурмов Плевны Обручев продолжал призывать командование «разбить Османа»[831].

В условиях, когда одной из основных тем разговоров в среде армейского руководства становилась «нехватка сил», Обручев как бы намекал на свои предложения весны 1877 г.: ведь я же предупреждал, что сил надо больше. Но говорил-то он это уже во второй половине августа, когда военная обстановка давно подсказала необходимость корректировки довоенных планов — перехода к стратегической обороне на флангах и концентрации наступательных сил на центральном направлении. А для реализации этого плана, при условии привлечения румынской армии, своевременного кадрового пополнения и материального обеспечения, имевшихся в Дунайской армии сил было достаточно. Ими надо было грамотно распорядиться. Но вот в этом-то и была главная проблема. Одновременное наступление на трех направлениях только увеличивало бы злополучный «веер» разбросанности сил русской армии и затягивало бы ее в ту «крепостную» войну, которой сам же Обручев стремился всячески избежать. Сроки выхода к Константинополю оттягивались бы, а потребность в новых дивизиях только росла. И в самом конце августа грубую стратегическую ошибку не только Обручева, но всего командования русской Дунайской армии еще раз, но теперь уже самым кровавым образом, вскрыла «Третья Плевна».

Яркую иллюстрацию того, насколько противоречивыми оказывались суждения о планах кампании, можно найти в походных письмах Н. П. Игнатьева. 19 (31) июля в часы мучительного ожидания известий из-под Плевны он писал жене:

Выходит, вот оно — ярчайшее подтверждение тому, что не одинок был главнокомандующий в своем «смелом плане». Оказывается, Игнатьев предлагал его раньше и даже в более смелом варианте: из шести корпусов (не считая XIV), имевшихся в распоряжении главнокомандующего, один направляется на левый фланг, другой — на правый, а целых три — сразу «валят» за Балканы. Конечно, план этот был самым перспективным. Но сравним написанное Игнатьевым 19 (31) июля с тем, что он писал всего лишь несколькими днями ранее. Граф считал осаду Рущука пустой и опасной затеей в условиях, когда в тыл осаждающим могли ударить войска противника от Шумлы и Разграда; сетовал на то, что главнокомандующий недополучил корпус для развития решительного наступления за Балканы. И какие же действия в этих условиях Игнатьев считал оптимальными? В его письме от 12–13 (24–25) июля читаем:

А до тех пор, пока эти задачи не решены, план великого князя идти на помощь Гурко только с одним VIII корпусом Игнатьев считал «неосторожным».

Так все-таки — уничтожать плевненский отряд, громить шумлинскую группировку, «выманивая противника в чистое поле», и, наконец, брать Рущук. И это несмотря на то, что Игнатьев признавался: противник не хочет «выманиваться» и предпочитает отходить к крепостям.

Противоречия слишком очевидны. Если Игнатьев еще до переправы через Дунай предложил самый решительный план кампании, то как могло получиться, что 12–13 (24–25) июля, еще до «Второй Плевны», когда совсем не поздно было перейти к этому плану, Игнатьев стал излагать соображения, в корне ему противоположные? Почему? Только лишь потому, что, как он сам считал, у главнокомандующего не хватало для наступательных действий еще одного корпуса? Не думаю. Получается, что хлестко обличая медлительность и неумелость армейского руководства, Игнатьев не разглядел в ситуации конца июня возможностей реализации своих же представлений об оптимальном плане развития кампании. И вчерашний самый решительный поборник наступления на Константинополь вдруг предстал сторонником «крепостной» войны. Не было у Игнатьева того плана, о котором он написал жене 19 (31) июля, не было.

Однако вернемся к Милютину. Только теперь обратимся к его записке об изменении плана кампании, доложенной императору 21 июля (2 августа) 1877 г. Без обращения к этой записке не обходится ни одна работа, посвященная Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Составлялась записка под влиянием двух поражений под Плевной. Уже в самом ее начале Милютин заявил, что «…мы имели не совсем верное представление о нашем противнике». И какие же выводы сделал военный министр из неудач русской армии? По сути, их у него три:

Эти обстоятельства, в оценке Милютина, диктовали необходимость изменения характера действий русской армии против турок как в тактическом, так и в стратегическом отношениях.

В тактическом плане требовалось прекратить «вести бой, бросаясь открыто, смело, прямо на противника». «Если будем по-прежнему всегда рассчитывать на одно беспредельное самоотвержение и храбрость русского солдата, — писал Милютин, — то в короткое время истребим всю нашу великолепную армию. Необходимо внушить начальникам войск бережливость на русскую кровь».