Маркса? Вы же знаете эту фразу?

– Я знаю, как это будет по-английски.

Они вместе принялись листать словари, и в итоге Сэндс подобрал-таки эквивалент выражению «постепенное отмирание государства».

– Да. Постепенное отмирание государства. И когда оно отомрёт, то оставит мою семью и мою деревню в покое. Вот как я видел отдалённое будущее: французы ушли, американцы ушли, коммунисты ушли, а моя деревня и моя семья вернулись обратно. Но они мне солгали.

– Когда же вы поняли, что вам солгали?

– Вскоре после того, как прибыл на Север. Но тогда их ложь не имела для меня значения. Здесь появились американцы. Сперва мы должны разделаться с американцами, а уж потом сможем заняться истиной. Я ошибался. Истина превыше всего. Истина на первом месте. Всегда только истина. Сначала истина, а потом уже всё остальное.

– Согласен. Но о какой истине вы говорите?

– Будда говорит о четырёх истинах: дуккха, самудая, ниродха, мага[111]. Жизнь есть страдание. Страдание происходит из-за привязанности. От привязанности можно избавиться. К этому избавлению ведёт Восьмеричный путь.

– Вы в это верите?

– Не во всё. Я могу лишь изложить вам свой собственный опыт. По опыту я знаю, что жизнь есть страдание и что страдание проистекает из-за попыток ухватиться за вещи, которые не вечны.

– Ну, это непреложные факты. То, что у нас в Америке назвали бы «данностями бытия».

– Так что же тогда у вас в Америке считается истиной?

– Нечто, стоящее за фактами. Полагаю, мы бы назвали истиной Слово Божье.

– И какое же слово сказано Богом для Америки?

– Дайте-ка подумать. – Он опять положил руку на корешок франко-английского словаря. Но теперь Шкип устал. Десятиминутная беседа протащила их через сотню словарных статей и заняла едва ли не два часа. Слово Божье знал он лишь в виде, воспринятом от Беатрис Сэндс, своей матери-лютеранки: эта жизнь, хотела она сказать ему в моменты высоких чувств, моменты, которые смущали его, потому что он считал её женщиной, недостойной таких моментов, женщиной, запутавшейся в бельевых верёвках во дворе, заросшем высокой травой у железнодорожных путей, эта жизнь – не что иное, как детство нашего бессмертия. Мама, теперь-то ты знаешь, правда ли это. А я молюсь Богу, чтобы ты оказалась права. А что касается Америки – неотъемлемых гражданских прав, правительства, работающего с согласия населения, хартий и выборов, парадов, гор и кладбищ… – Что ж, ничто не бесспорно, – сказал он по-английски. – Всё можно подвергнуть сомнению на любом языке. С фактами, которые перечислили вы, не поспоришь. Но есть ведь кое-что за пределами этих фактов… – Попытался перейти на французский: – Истина существует, но её невозможно высказать. Она здесь.

– Да, помимо этого, не существует ничего. Только здесь и сейчас.

– А сейчас я очень устал, мистер Тхан.

– Я тоже, мистер Шкип. Достаточно ли мы поработали на сегодня?

– Достаточно.

Он уложил Чунга наверху, через небольшой коридор от собственных апартаментов, в комнате, забитой полковничьими архивами, среди которых, как он надеялся, двойному агенту удалось крепко выспаться. Сам Шкип спал, но некрепко. Он проснулся в темноте и поглядел на радужно поблёскивающий циферблат наручных часов: пятнадцать минут третьего. Ему снилась мать, Беатрис. Когда он попытался припомнить хоть какие-то подробности, те куда-то улетучились – осталась лишь скорбь и определённая доля возбуждения.

Для неё он был всем. Теперь это прекратилось. Больше он не единственный сын вдовой женщины. Как-то раз во время долгой поездки на поезде в Бостон Шкип выглянул из вагона, пока тот медленно полз через какой-то город – Чикаго? Буффало? – и увидел на улице у дверей бакалейной лавчонки двух мальчишек: восьми-девяти лет, ободранных, чумазых, с сигаретами в зубах; тогда Шкип предположил, что это наверняка сироты-беспризорники. И вот отныне он сам стал таким сиротой-беспризорником.

Потом на него физически навалилось раскаяние, в висках застучала кровь, перехватило дыхание – он не позвонил, не написал, бросил её катиться к смерти на больничной каталке, одинокую среди беспомощно-вежливого и виноватого, как принято на Среднем Западе, замешательства и страха. Он откинул полог, поставил ноги на пол, выпрямил плечи, приподнял лицо и несколько раз коротко втянул в лёгкие воздух. Возможно, надо было выпить.

* * *

Чунг лёг спать на втором этаже большого дома в какой-то кладовке, набитой коробками, на кровати, сделанной из досок, переброшенных между двумя сундуками, и покрытой японским соломенным татами. Представитель ЦРУ выдал ему бутановую лампу, а у него был с собой какой-то соцреалистический роман на вьетнамском, дочитывать который Монах не испытывал никакого желания, и томик «Отверженных» на французском – Les Misérables. Его он перечитал столько раз, что утратил к книге всякий интерес. Он лежал в темноте, ощущая себя в четырёх стенах, и задавался вопросом, приходилось ли ему хоть раз спать в настолько большом здании, если не считать детства, проведённого в храме Новой Звезды.

Он услышал, как в коридоре открылась дверь. Мягко ступая босыми ногами, мистер Шкип прошёл мимо кладовки и направился по лестнице вниз.

Что на этот раз? Скорбь, бессонница, предположил Чунг. С кухни донёсся какой-то шум… Лучше оставить его в покое. Он потерял мать.

Мама, я скорблю по тебе до сих пор.

Ещё десять минут он полежал в темноте, а потом встал и вышел следом. Внизу нашёл американца в шортах и футболке – тот сидел в кабинете у шипящего бутанового фонаря с книгой, а рядом со светильником стояла рюмка с кусочком льда.

– Вам удалось немного поспать?

– Ещё нет.

– Я решил хлебнуть немного ирландского виски. Вам налить?

– Хорошо. Я попробую.

Мистер Шкип начал было подниматься, но потом сказал:

– Рюмки у нас на кухне, – и вновь опустился на стул.

Когда Чунг нашёл себе рюмку и вернулся, американец листал какой-то из своих разговорников. Протянул руку к полу возле стула и достал бутыль с алкоголем. Чунг подставил рюмку, и тот плеснул туда немного напитка.

– Его надо пить быстро или медленно?

– А как вы пьёте рисовую водку?

– Мелкими глотками, – сказал Чунг и пригубил. Вкус у виски оказался терпким и каким-то аптечным. – Довольно неплохо.

– Садитесь, пожалуйста.

Чунг занял стул у письменного стола и сел на нём немного боком. Мистер Шкип закрыл свой разговорник и сказал:

– Я искал значение вашего имени.

– «Тхан» означает цвет неба, а ещё есть цветок такого цвета – он называется так же.

– Не знаю такого. Вы имеете в виду небесно-голубой?

– Да, голубой, как небо.

– Ну а «Чунг» означает «верность», не так ли?

– Верность родине. Сейчас довольно забавно, что меня зовут именно так.

Стены кабинета исчерчивали полки – на