спиной и продолжали свои девичьи разговоры, инстинктивно чуя, что игнор — это то, что они меньше всего хотят получить. А вот то, что в школе два взрослых популярных дяденьки нами не интересовались, было, помнится, немного обидно. Но совсем немного, потому что свои мальчики, на год-два старше, всё же были гораздо интереснее.

Куда смотрела женская педагогическая общественность, я понятия не имею. Мне кажется, наши пуританские училки тоже мало что знали про педофилию, если вообще знали. И вообще тогда же были какие-то кампании: возродим родное Нечерноземье, построим БАМ и вернём мужчину-учителя в школу.

Кроме физика и физкультурника вернули ещё двоих: как полагается, трудовика и военрука. Но то были классические случаи: алкаш и идиот. Трудовика с остекленевшим взглядом мы периодически встречали около школьных мастерских, он учил мальчиков делать табуретки — я не знаю, как. Но точно не приходя в сознание. Девочек на трудовом воспитании учили шить фартучки и ночнушки. А военрук был настолько беспросветным и злым идиотом, что запомнился только этим: беспросветностью и злобой.

Когда в институте на первом курсе всех мальчиков, кроме совсем блатных и откровенно неслуживых, забрали в армию (год был такой), то всех девочек призвали на военную кафедру — раз в неделю целый день мы посвящали себя нелёгкому ратному делу. И все пять лет на военной кафедре я блаженствовала и записывала за нашими военруками мудрые армейские афоризмы (да вы их все знаете, так, для памяти скорее запишу: «Товарищ майор, разрешите доложить, дело сделано, дура замуж выдана!», «…И здесь сигнальный должен дать три длинных зелёных свистка», «Не хочешь ждать лифта, поезжай на такси» и так далее до бесконечности). Так вот: наш начальник военной кафедры полковник Гнидкин и куратор нашей группы майор Кутузов были, конечно, сокровищницей мысли по сравнению со скучным школьным военруком. Всё-таки высшее образование — это высшее образование, как ни крути.

Да, что-то я далековато отошла от задницы красотки Анжелы Лещук. Мы не любили её не потому, что она была самой красивой. Из нашей и из соседней параллели вышли потом в свет несколько вполне состоявшихся красавиц, и они начали подозревать о своей красоте ещё в школе. А из Анжелы красавицы всё-таки не получилось. Сразу после школы она выскочила замуж за самого красивого мальчика в школе, они как-то сразу родили ребёнка и годам к девятнадцати ушли в эшелон тёток и дядек. Я встретила их через год после школы. У обоих в невидимых бородах колыхались остатки капусты, и всё это выглядело так, что намертво отбивало охоту к семейной жизни. В которую я тоже окунулась примерно тогда же. Но мне не понравилось.

Песенник

Ну какая песня без баяна. Это, кстати, была такая подлая рифма в старой советской песне:

Какая песня без баяна? Какая Марья без Ивана?

Простите? То есть Марья без Ивана — никакая? Нет Марьи, если без Ивана. Впрочем, там, в этом советском песенном творчестве много чего интересного. Песня, например, на слова Николая Доризо «Давно не бывал я в Донбассе». Про то, как один юноша любил одноклассницу, потом уехал в столицы, вернулся через годы на каникулы, встретил старушку, которая стирала бельё на крылечке — ба! Да это ж она. Та самая одноклассница, а он-то ещё ого-го, жених. И вот он встал перед ней и говорит: «Прости за жестокую память о тонких косичках твоих, за то, что мужчины бывают с годами моложе ровесниц своих».

Прелесть что такое. Особенно хорошо я помню эту песню в телевизоре в исполнении певца Юрия Богатикова, на которого трудно было позариться в голодный год и старушке с корытом. Когда он проникновенно пел в телевизоре строчки про старую седую ровесницу, тактичные операторы показывали задумчивых тёток в зале, понимающе кивающих в такт, — ну да, годы-то то идут, никто не молодеет, надо дать дорогу более свежему мясу, да… Хотя, судя по контексту задушевной песни и тогдашнему возрасту самого Богатикова, седой старушке должно было лет сорок пять быть. Да хоть семьдесят пять, какого чёрта.

Гораздо интересней и честнее были песни дворовые и вагонные. В электричках пели в основном инвалиды, как я сейчас понимаю — инвалиды войны, пожилые дядечки, кто без руки, кто без ноги. Их в 50-х выселили из Москвы, чтобы не портили своим видом похорошевшую столицу, но я-то жила в Подмосковье, да и времена были уже другие, в 70-е их уже не гоняли. Те, кто был совсем без ног, собирали по вагонам милостыню, громыхая подшипниками тележки и отталкиваясь от пола деревянными колодками. Да, пили в чёрную. А как не пить? Никому не нужные, больные, социально, что называется, неблагополучные.

Пели что-то вроде вот такого или по мотивам:

Я был батальонный разведчик, А он — писаришка штабной, Я был за Россию ответчик, А он спал с моею женой… Ой, Клава, родимая Клава, Ужели судьбой суждено, Чтоб ты променяла, шалава, Орла на такое говно?! Забыла красавца-мужчину, Позорила нашу кровать, А мне от Москвы до Берлина По трупам фашистским шагать… Шагал, а порой в лазарете В обнимку со смертью лежал, И плакали сёстры, как дети, Ланцет у хирурга дрожал. Дрожал, а сосед мой — рубака, Полковник и дважды Герой, Он плакал, накрывшись рубахой, Тяжёлой слезой фронтовой. Гвардейской слезой фронтовою Стрелковый рыдал батальон, Когда я Геройской звездою От маршала был награждён. А вскоре вручили протезы И тотчас отправили в тыл…