Другой пример того, как разрушительна бывает утеря веры в собственное «я» в наши дни, можно наблюдать в ситуациях, подразумевающих юмор и смех. Большинство людей не осознает, насколько тесно взаимосвязаны чувство юмора и самость. В норме у юмора должна быть функция сохранения чувства собственного «я». Это выражение нашей уникальной человеческой способности чувствовать себя субъектами, которых не засасывает объективная ситуация. Это здоровый способ держать «дистанцию» между собой и проблемой, способ отступить в сторону и посмотреть на ситуацию в перспективе. Человек не может смеяться в панике, поскольку в такой момент он поглощен ситуацией, а различие между ним как субъектом и объективным миром вокруг него стерто. Насколько долго человек может смеяться, настолько долго он не в полной мере находится под давлением страха или тревожности. Отсюда и бытующее в народе убеждение, что способность смеяться в минуты опасности – это признак мужества.

В случаях с психически больными людьми в пограничных состояниях: пока у человека присутствует подлинный юмор, то есть пока он способен смеяться или смотреть на себя с мыслью, как некто выразился: «Каким же сумасшедшим я был!» – он сохраняет свою индивидуальную личность. Когда любой из нас, нервнобольной или нет, проникает в суть своих психологических проблем, то его нормальной спонтанной реакцией является смех – озарение типа «ага!». Юмор появляется в результате нового подтверждения чьей-либо самости как субъекта, действующего в объективном мире. Теперь, зная функцию, которую юмор в норме выполняет для человека, давайте зададимся вопросом: каково преобладающее отношение к юмору и смеху в нашем обществе? Наиболее удивительным будет тот факт, что из смеха сделали товар. Мы измеряем смех, звукозаписывающая машина подсчитывает, что в том или ином фильме или радиопередаче было «такое-то количество смеха», как будто смех – это исчисляемое явление, как дюжина апельсинов или корзина яблок.

Несомненно, существуют и исключения. В работах Э. Б. Уайта[25], редкий случай, показано, как юмор может углубить чувство значимости и достоинства читателя и снять шоры с глаз, когда человек противостоит возникающим проблемам. Но в целом в наши дни юмор и смех означают «смешки» в численном выражении, произведенные с помощью кнопочных технологий и адресной доставки. Как фактически и происходит, скажем, с авторами острот и шуток на радио. На самом деле термин «гэг» здесь отлично подходит: «смешки» выступают в качестве «веселящего газа» в яркой фразе Торстейна Веблена[26], чтобы обеспечить притупление чувствительности и восприятия ровно так же, как это делает газ в действительности. Таким образом, смех – это больше побег от тревожности и пустоты в духе страуса, нежели способ обретения новой и более смелой перспективы на жизненном перепутье. Подобный смех, часто звучащий как пронзительный хохот, может иметь функцию простого освобождения от напряжения наравне с алкоголем и сексом. Но опять-таки, как и секс и алкоголь, при использовании в развлекательных целях такой вид смеха оставляет нас такими же одинокими и потерянными, какими мы были и до того. Существует, конечно, и смех карательного характера. Это триумфальный смех, красноречивым признаком которого является отсутствие и намека на улыбку. Так человек может смеяться в ярости, в гневе. Довольно часто мне кажется, что такого типа гримасу видели на лице Гитлера на тех фотографиях, где он должен был «улыбаться». Мстительный смех сопровождает видение себя триумфатором над остальными, а совсем не является показателем нового достижения в развитии собственного «я». Мстительный смех, наряду с количественным смехом разновидности «веселящего газа», отражает юмор людей, которые довольно сильно растеряли чувство достоинства и ценности отдельного человека.

Для некоторых читателей утеря значимости собственной личности на самом деле окажется одним из основных препятствий при слежении за ходом мысли в данной книге. Многие люди, как образованные, так и необразованные, не понимают, насколько важен сейчас вопрос нового обретения чувства собственного «я». Они все еще предполагают, что «быть собой» означает то же, что «самовыражение» означало в 1920-х. И тогда они могут задать вопрос (базируясь на своих предположениях): «Не окажется ли чье-то “я” одновременно неэтичным и скучным?» и «Должен ли человек выражать себя, играя Шопена?». Такие вопросы являются признаком того, насколько далеки мы от понимания задачи «быть собой». Поэтому в наши дни многим людям почти невозможно осознать, что в своем наставлении «познай самого себя» Сократ убеждал, что быть отдельной личностью – самое сложное испытание среди всех. А также им почти невозможно постичь, что имел в виду Кьеркегор, когда заявил: «Рисковать в самом высоком понимании – это именно прочувствовать себя…»

Вместе с утратой чувства собственного «я» был утерян и наш язык для передачи друг другу глубоко личных смыслов. Это один из важных аспектов нынешнего одиночества людей в западном мире. Возьмем для примера слово «любовь» – слово, которое, очевидно, должно быть самым важным для передачи личных чувств. Когда вы используете его, человек, которому вы его говорите, может подумать, что вы имеете в виду голливудскую любовь или сентиментальную эмоцию из популярных песен: «Я люблю свою крошку, моя крошка любит меня», или религиозное милосердие, или дружелюбие, или сексуальное влечение, или что-то подобное. То же справедливо и в отношении почти любого другого важного слова из нетехнических сфер – «правда», «целостность», «мужество», «дух», «свобода» и даже само слово «я». У большинства людей имеются собственные коннотации этих слов, которые могут значительно отличаться от значений этих же слов у соседей, и вот потому некоторые люди даже стараются избегать употребления подобных слов.

У нас есть прекрасный лексикон для технических терминов, как отметил Эрих Фромм; практически любой человек может четко и ясно назвать части двигателя автомобиля. Но когда дело касается значимых межличностных отношений, язык общения утрачен: мы смущаемся и оказываемся практически так же изолированы от мира, как глухонемые, общающиеся с окружающими только посредством языка жестов. У Элиота в его «Полых людях» это звучит так:

Возможно и странно на это указывать, но утрата эффективности языка является симптомом краха исторического периода. Когда исследуешь взлеты и падения исторических эпох, можно заметить, насколько в определенные времена был мощный и богатый язык: например, греческий язык V века до н. э., когда писали свои сочинения Эсхил и Софокл, или английский Шекспира в елизаветинскую эпоху и перевод Библии времен короля Якова I. В другие периоды язык слабый, аморфный, не-вдохновляющий – как, например, в эллинистический период, когда греческая культура была разрознена и находилась в упадке. Я уверен, что этот феномен может стать предметом исследования, которое, понятно, невозможно поместить здесь, – что в случаях, когда культура находится в исторической фазе развития и консолидации, ее язык отражает всю силу и единство; когда же культура находится в процессе изменения, распыления, разрушения, то и язык следом теряет свою силу.