их возмущение, чтобы таким образом Карл V не подвергался опасностям, сопряженным с переездом через Атлантический океан и Северное море. Многие из приближенных короля порицали его великодушие, казавшееся им совершенно лишним: Трибуле так же, как и герцогиня д’Этамп[39], советовал королю воспользоваться этим случаем, чтобы приобрести от Карла V некоторые важные уступки и даже задержать его пленником, чтобы заставить отменить трактаты, заключенные в Мадриде и в Камбре.

– Это очень милостиво со стороны нашего кузена пригласить к себе его кесарское величество, – сказал шут Трибуле, сняв свой колпак с бубенчиками и надев его на кончик жезла. – Я не хочу также отстать от тебя и сделаю ему и от себя подарок, когда он приедет в Париж.

– А какого рода будет этот подарок? – спросил король.

– Я дам ему свой колпак как магистру глупости, который со связанными руками и ногами бросается в объятия своего врага…

– Замолчи, шут! – закричал на него Франциск. – Император доверился моему королевскому слову, и он не может опасаться, чтобы его тут задержали.

– Я не скажу ничего против этого, кузен; но подожду только конца, чтобы узнать, кому достанется мой колпак, тебе или императору, и пожалуй, что и вас обоих украсят этим головным убором вместо короны».

Карл V проехал по Франции с большим триумфом: везде его встречали со звоном колоколов; у ворот города стояли депутации, одетые по-праздничному; словом, с ним обходились как с королем в день его восшествия на престол. В честь императора давались банкеты, балы и маскарады. Карл V въехал в Париж 1 января 1540 года, и город поднес ему в подарок громадную серебряную статую Геркулеса, на котором была накинута львиная кожа, сделанная из золота. Чтобы отблагодарить французов за такой радушный прием, император обещал выдать одну из своих племянниц за герцога Орлеанского, третьего сына Франциска I, и дать ей в приданое Милан: но он просил короля не докучать ему во время его проезда по Франции просьбами подписать какой-либо договор по поводу предполагаемого брака из боязни, что потом могут сказать, будто император подписал такой договор против своей воли; но в то же время император заявил, что лишь только достигнет он первого принадлежащего ему города, как даст королю такое обеспечение, что король останется этим вполне доволен. Первым наследственным городом, которого достиг Карл V, был Валансьенн. Когда он туда приехал, посланники короля Франциска просили его исполнить данное слово; тогда только император снял с себя маску и положительно объявил, что ничего не обещал. После такого вероломного поступка французский король мог только сожалеть, что не последовал советам Трибуле.

Анекдот, в котором упоминается, что Трибуле дал совет королю Франциску задержать Карла V в Париже, рассказывается еще иным, более пикантным образом. Король увидел как-то, что его шут писал на своих табличках, которые он называл «Дневником глупцов», имя императора Карла V и спросил у Трибуле, что это значит:

– Я пишу имя императора за ту глупость, которую он сделал, что прошел по Франции.

– А что ты скажешь на это, если я его отпущу из Франции? – спросил король.

– Тогда я сотру его имя и напишу твое.

К несчастью, доподлинность этих анекдотов весьма сомнительна. Трибуле умер в 1589 году, как мы упоминали об этом раньше, именно тогда, когда Карл V проходил через Францию, отправляясь в Гент. Жаль предполагает, что Трибуле умер даже ранее 1529-го, потому что Жан Mapo, который уже сам не жил в это время, говорит о Трибуле в прошедшем времени, как об этом мы упомянули выше: «Трибуле был дурак с рогатой головой».

Здесь заметим, кстати, что сын Жана Mapo Клемент Маро, камердинер Франциска I и затем его сестры Маргариты Наваррской, слава которого крайне странным образом затмила славу его отца, в своем «Послании петуха к ослу», изданном в 1535 году, говорит о маврах, прибегавших из Туниса для того, чтобы оспаривать у шута милости двора:

«Не знаешь разве ты? Тунис ведь взят. А Трибуле теперь имеет братьев и сестер»[40].

С другой стороны, в штат придворных служащих за 1534—1535 годы говорится о Николае Ферриале, брате Трибуле, а не о брате «покойного» Трибуле, так как, если бы шута «в то время уже» не было бы в живых, то непременно следовало бы так выразиться. Трибуле, шут Франциска I, вероятно, умер около 1536 года.

В сущности, если бы Трибуле и был бы жив, как утверждают эти анекдоты, то он совершенно не походит ни на Трибуле Бернье, ни даже на Трибуле Рабле, хотя автор «Пантагрюэля» два раза дает ему эпитет юродивого; лицо, которое изображает священник Медона в знаменитом свидании с Панургом, именно и есть настоящий дурак. Панург спрашивает у Трибуле, хорошо ли он сделает, если женится, и рассказал ему о своем деле в самых красноречивых и изящных выражениях. Но прежде чем последний успел кончить, Трибуле ткнул его кулаком в спину, дал ему в руки бутылку и свиной пузырь с горохом и вместо всякого ответа сказал, качая головой: «Богом тебе клянусь, остерегайся монахов». С этими словами он отошел прочь и стал играть пузырем, прислушиваясь к звуку горошин. После этого от него нельзя было добиться ни одного слова: Панург хотел еще обратиться к Трибуле с каким-то вопросом, но тот вынул свою деревянную шпагу и хотел было ударить своего собеседника. Панург тогда сказал. «Нечего сказать, прекрасное решение. Этот шут очень глуп, этого нельзя отрицать, но еще глупее тот, который его ко мне привел, а я глупее всех, потому что сообщил ему свои мысли».

Что же касается до того Трибуле, которого изобразил Виктор Гюго, то это такой тип, который внушает к себе полное сочувствие; поэт обессмертил имя шута Франциска I. Эта идеальная личность, жертва отцовской любви, облагородила презренную должность королевского шута; это в полном смысле человек, он страдает, плачет и мстит за себя, и только одно его имя напоминает исторического и легендарного Трибуле.

Как кажется, кроме Трибуле, при дворе Франциска I было еще много и других шутов. Клемент Mapo оставил нам эпитафию некоего Жуана, шута Луизы Савойской, матери короля:

«Я был Жуаном, но никогда не имел жены, и глупость моя была очень велика. Все дураки и все Жуаны, приходите сюда за меня молиться, но только один после другого, а никак не вместе; это место, как мне кажется, очень мало для всех. Притом все вместе могут говорить очень громко, а это потревожит мой покой. Кроме того, если какой-нибудь умный человек прочтет мою эпитафию,