В этот момент частичка песка попала в прекрасную немецкую боевую машину. Сначала танки выстроились в ряд на обочине. Гитлер, которому пришлось подвинуть «мерседес», посмотрел на них презрительно. Затем последовала другая тяжелая артиллерия, машины неподвижно застыли посреди дороги; напрасно все сигналили, кричали, что фюреру надо проехать, ничто не помогало — танки словно клеем прилепили к дороге. Двигатель восхитителен, если вдуматься. Немного топлива, искорка и — хоп! — давление растет, толкает поршень, который приводит в движение коленчатый вал. И все! В путь! На самом деле все это просто лишь на бумаге, а когда что-то ломается, это ох как скверно! Ни в чем не разобраться. Приходится пачкать руки в отработанной смазке, отвинчивать, завинчивать… К тому же 12 марта 1938 года, несмотря на солнце, стоял страшный холод. Поэтому вылезать из машины и доставать инструменты не хотелось. Гитлер вне себя: день славы, победная, величественная поездка превратилась в нелепость. Вместо скорости — затор, вместо жизнеспособности — асфиксия, вместо устремления вперед — пробка.

В маленьких городах, Альтхайме, Риде, — по всей Австрии молодые люди ждут, подставляя лица ветру. Некоторые плачут на морозе. В это время на большой распродаже в галерее «Лафайет» богатые французы покупают Тино Росси, а американцы свингуют на инструменте Бенни Гудмена. Но австрийцам плевать на Тино Росси и Бенни Гудмена; им нужен Адольф Гитлер. На границе деревень раздаются крики: «Фюрер едет!» А затем, поскольку никто не приезжает, люди начинают болтать о том о сем.

Дело было не в том, что сломались несколько отдельных танков, несколько незначительных машин вышли из строя — нет, из строя вышла бóльшая часть немецкой армии, и дорога теперь оказалась полностью заблокированной. Ах! Словно комедийный фильм: фюрер в ярости, механики бегают туда-сюда, крики, приказы на терпком возбужденном языке Третьего рейха, спешка. Когда на вас надвигается армия, когда танки едут один за другим под слепящим солнцем — это зрелище ошарашивает. Но когда армия стоит на месте и страдает из-за поломок — это пшик. Сломанная армия — это смехотворно. Генералу дали нагоняй! Вопли, ругательства, Гитлер считает генерала виноватым в этом фиаско. Пришлось отодвинуть тяжелую артиллерию, протащить несколько танков на прицепе, подтолкнуть несколько автомобилей, чтобы фюрер смог проехать. В Линц он прибыл с наступлением сумерек.

Тем временем под ледяной луной немецкие войска погрузили на платформы поездов столько танков, сколько смогли. Из Мюнхена, конечно, прислали специалистов: железнодорожников и крановщиков. А затем поезда увезли танки, словно цирковое оборудование после выступления. Словно в Вене планировался грандиозный спектакль и все спешили туда на официальную церемонию. Странно, наверное, все это выглядело: зловещие силуэты, поезда в ночи, подобные катафалкам, бороздящие Австрию, везущие бронеавтомобили и танки.

Тринадцатого марта, на следующий день после аншлюса, британские секретные службы услышали любопытную телефонную комедию: Англия разговаривала с Германией. «Господин Риббентроп, — жаловался Геринг, оставшийся в рейхе за старшего, пока Гитлер летал на родину, — эта история с ультиматумом, которым мы якобы угрожали Австрии, подлая ложь. Зейсс-Инкварт, избранный с народного согласия, просит о помощи. Знали бы вы, как жесток режим Шушнига!» А Риббентроп отвечал: «Это невероятно! Надо, чтобы все об этом знали». Так разговор продолжался с полчаса. Только представить лица тех, кто записывал эти удивительные фразы. Наверное, они чувствовали себя за кулисами театра. Затем диалог кончился. Геринг сказал, что погода прекрасная. Голубое небо. Птички. Он сидит на балконе и слышит по радио, как ликуют австрийцы. «Это чудесно!» — восклицает Риббентроп.

Спустя семь лет, 20 ноября 1945 года, этот диалог был услышан вновь. Те же слова, более уверенные, может быть, более прописанные; но на самом деле те же беззастенчивые слова и то же ощущение смехотворности. Все происходило в Нюрнберге, на международном судебном процессе. Обвинитель от США, Сидни Олдерман, дабы подкрепить обвинение в заговоре против мира, достал пачку бумаг. Разговор между Риббентропом и Герингом кажется ему весьма показательным. «Здесь слышится своего рода „двойной язык“, — говорит он, — другие нации вводятся в заблуждение».

Олдерман начал читать. Он читал реплики, словно декламировал пьесу. Это было так естественно, что, когда обвинитель назвал имя первого персонажа — Геринг, тот, заключенный в камере, привстал со скамьи. Впрочем, он сразу понял, что его никто не зовет, просто его роль играют прямо перед ним, его тирады читают вслух. Олдерман прочел диалог монотонным низким голосом.

Г е р и н г. Господин Риббентроп, как вы знаете, фюрер поручил мне заниматься рейхом во время своего отсутствия. Я хотел сообщить вам о невероятной радости австрийцев, по радио слышно их ликование.

Р и б б е н т р о п. Да, это фантастика, не так ли?

Г е р и н г. Зейсс-Инкварт боялся, как бы в стране не случилась гражданская война, как бы не начался террор. Он попросил нас немедленно прибыть, и мы не заставили себя ждать, чтобы предотвратить хаос.

В тот момент, 13 марта 1938 года, Геринг не знал, что когда-нибудь тайное станет явным. Он попросил собственную службу записывать важные разговоры — для истории. Может, в старости он напишет свои «Записки о Галльской войне»[14], кто знает? И тогда ему понадобятся записи разговоров, отражающие взлеты его карьеры. Только вот Геринг не предполагал, что записи, которым было уготовано место на его столе, закончат свой жизненный путь в руках прокурора здесь, в Нюрнберге. В суде прослушали и другие диалоги между Берлином и Веной ночью 11 марта, когда Геринг думал, что никто его не слышит, никто, кроме Зейсс-Инкварта или Домбровского, советника посольства, служившего посредником, и, разумеется, того, кто записывал речи для истории. Геринг не знал, что на самом деле его слушают все. О! Не в тот самый момент, нет, но из будущего, которому он уже подмигивал. Так получилось. Все разговоры Геринга, которые он вел тем вечером, лучшим образом заархивированы и доступны. К счастью, бомбы их не коснулись.

Г е р и н г. Когда Зейсс-Инкварт планирует сформировать кабинет?

Д о м б р о в с к и й. В 21.15.

Г е р и н г. Кабинет должен быть сформирован к 19.30.

Д о м б р о в с к и й (пауза). к 19.30.

Г е р и н г. Кеплер напишет вам имена. Вы знаете, кто будет министром юстиции?

Д о м б р о в с к и й. Да, да…

Г е р и н г. Произнесите имя…

Д о м б р о в с к и й. Ваш родственник, верно?

Г е р и н г. Именно так.

И по часам Геринг диктует повестку дня. Шаг за шагом. Реплики короткие, но в них слышатся презрительный тон, властность. Мафиозная сторона дела внезапно становится очевидной. Спустя минут двадцать после сцены, которую мы прочли, Зейсс-Инкварт перезванивает. Геринг приказывает ему встретиться с Микласом и внушить тому: если он не назовет его канцлером до девятнадцати тридцати, на Австрию может что-то обрушиться. Важная деталь: Геринг угрожает, используя слово «обрушиться». Ему приписывают разные зверства. Но надо перемотать пленку, чтобы все понять, надо забыть о том, что мы, кажется, знаем, забыть войну, забыть актуальные события того времени, схемы Геббельса и пропаганду. Надо вспомнить о том, что блицкриг — пшик. Всего лишь танковая пробка. Гигантская авария на национальной австрийской трассе, человеческая ярость, ход ва-банк. В этой войне удивляет неслыханный успех наглости. Надо запомнить: мир пасует перед блефом. Самый серьезный, непреклонный мир, мир старого порядка, мир, который не пасует перед требованиями правосудия, не пасует перед взбунтовавшимся народом, этот мир прогибается перед лицом блефа.