– Что это за еда для мужика? – ворчала она с улыбкой, угощая его домашними котлетами. – Вам мясо надо, вон какой огромный человечище, а все на кефире с хлебом. Куда такое годится?

– Ммммммм, – улыбался в ответ Тарас.

Так и прикипели друг к другу, удивляясь сами себе и давно уже решив, что не может в их жизни случиться ничего подобного. Но вот случилось, и Олимпия вскоре переехала в соседнюю берлогу, к Тарасу и его метле.

У беседки во дворе. Поля с родственницей и Лидка с Валентиной, женой Арона. Начало 1950-х

Бабоньки, глядя на них, были счастливы, искренне, как за себя. Устроить жизнь двух таких хороших и, в общем-то, не самых до этого счастливых людей, – чему, как не этому, стоило радоваться? Оба пришли к ним за советом: сначала Тарас с бутылкой, на другой неделе Олимпия с пирожками. Тарас промычал что-то, обнял себя, закрыл глаза, улыбнулся, показал, как сильно любит. Палец указательный все держал перед собой – не то первая она у него будет, не то единственная, не то лучше всех, не то еще что. Дали ему благословение, вроде как он его просил, все трое головами закивали, обняли огромного мужика, а Миля даже заплакала от счастья.

Через неделю Олимпия подошла. Сунула бабам кулек с масляными пирожками и села молча. Потом сказала:

– Не знаю я, девочки, ох, не знаю. Страшно мне.

– Мы тебя уговаривать не будем, – заявила Марта. – Мужик он хороший, добрый очень, все к нему тянутся и защиты ищут. А ты сама сердце свое послушай, на нас решение не скидывай. Если появилась хотя бы тень сомнения, тогда воздержись. В общем, «dans le doute, abstiens-toi».

– Да боюсь я просто. Боюсь. Я ж как косой их кошу, мужиков-то… – опустив глаза, проговорила Олимпия. – А этот особенный, чистый, душа нараспашку, как у ребенка.

– Так и побереги его, любовью побалуй. В первый раз плоть играла, во второй раз глупость, а в третий раз, действительно, сердце послушай, и все хорошо будет, – посоветовала Поля. – Решение сама принимай, а мы поддержим.

На том и порешили.

Олимпия ушла в семейную жизнь, а бабоньки остались восседать на лавке у нашего входа. Мимо них запросто никто не проходил, все спешили, чуть кланяясь, поручкаться с каждой, звали уважительно, по имени-отчеству. За советом – к ним, с обидой на кого-то – к ним, почему тесто для пирожков не подошло – а к кому ж еще, даже как младенца назвать – и то к ним!

– Вот, дочка есть уже, Ноябрина, теперь малец получился, по-умному хотим назвать, – пришла Машка-Палашка, такая глупая кличка у нее была. – Решили Атеистом назвать, как думаете, что на это скажете, уважаемые, красиво звучит, правда?

– Так если решили, чего к нам пришла? Как решили, так и называй, – отрезала Марта.

– Мужу не нравится, мне так очень, я и пришла совета спросить. Красиво ведь получается – Атеист Николаевич, а? – выпрашивала Машка имя у женщин.

– А дома как ты его звать будешь, мать моя? – поинтересовалась Поля. – Атя? Ися? Клички какие-то собачьи получаются, не имя. А дети как потом над ним смеяться будут: вокруг Васи да Пети, а у тебя Атеист! Прав муж твой, Маша, как есть, прав!

– Так я ж выделить его хочу, мы ж с Колькой всю жизнь разнорабочими, а детей мечтаю выдвинуть хоть как, чтоб жизнь нашу не повторяли, вот и решила с имени начать…

– А девчонке твоей сколько уже? – громко спросила Марта.

– Шесть! Такая умничка, так по дому мне помогает!! – прокричала Машка в надежде, что Марта услышит с первого раза.

– Ты как зовешь-то ее?

– Ноябрина. Рина.

– Так приводи Рину свою ко мне, я ее грамоте обучу. Читать еще не умеет? – Марта строго посмотрела на Машку, хотя ответ знала заранее.

– Не, а пора уже? Я и сама еще не очень читаю.

– Так и я о чем, ты имена заковыристые детям придумываешь, а надо им мозги правильно занять, чтоб дело нашли нужное, а не грузчиками, как папка ваш. Грузчик Атеист – а? Звучит?

– А какое же тогда имя мальчонке дать? Вон, сосед у меня, Рим Марсович, а сына назвал Уралом. Получился мальчик Урал Римович, ведь красиво же? – захлопала глазами Машка-Парашка.

– Так Рим же наш башкир! У них так принято имена давать! А ты русская! Как, например, отца твоего звали? – спросила Поля.

– Алевтиновна я.

– Тааак. А мужнего отца?

– Федорыч он, Николай Федорыч, значит.

– Так вот дитё Федором и назови – и мужу приятно, и мальчишке хорошо! Имя-то какое звучное – Федор! Мать моя! Красота! Правда, девоньки? – Поля посмотрела на одну и другую в ожидании согласия.

– Имя славное, мне нравится, – согласилась Миля. – Простое, без претензий. Федор Шаляпин, например, а? Царь Федор Иоаннович, Федор Тютчев… Вот, а Атеистов известных знаешь? Ни одного!

– Ушаков, по-моему, тоже был Федор, – вспомнила Марта. – Кто еще, девоньки, ну-ка!

– Достоевского забыли! – хлопнула себя по коленкам Поля. – И художник мой любимый тоже Федя, но вы его не знаете, совсем молоденьким умер, а такие живые пейзажи рисовал.

– Так фамилию-то назови, может, и мы вспомним, – возмутилась Марта.

– Васильев, Федор Васильев, видела его в Эрмитаже, когда с Яшей там были. Стояла у картин, отойти не могла, как все нарисовал, так прекрасно, свежо, и небо меня поразило, такое живое небо, словно ветерок от картин дул…

– Васильева не знаю, – громко призналась Марта. – А ты, Миль?

– Тоже не слыхала, ну да ладно, девоньки, мы сейчас не про это. Ну как тебе Федор, Мань?

– А и вправду хорошо! Шаляпин ведь тоже Федя! Пусть Федькой малец будет! Спасибо вам, уважаемые за такой совет, низко вам кланяюсь, – Машка светилась улыбкой и представляла, как она обрадует мужа, который, может, хоть сегодня не станет ее колотить.

– Маш, девчонку свою ко мне присылай, учиться ей пора! – крикнула вслед Марта.

Машка кивнула и поспешила домой кормить маленького Федора.

Часто Марта или Поля (у Мильки никогда не было припасов, а тем более горячительного) выносили в центр двора бутылочку наливки, настойки на травах или просто кагора церковного, и тогда воспоминания шли активнее, картины всплывали ярче и насыщеннее, но вранья, плавно переходящего в правду, было намного больше. Скамья, сколоченная рукастым Тарасом специально для этой троицы в знак признательности за Олимпию, немного покряхтывала под тяжестью трех могучих женщин, не объемом брали – мудростью, хотя объем тоже был не из маленьких. Олимпию и близко к их пиршеству не подпускали, берегли. Чуть что, сразу Тараса звали, который просто брал ее за руку и уводил. Бабы разливали спиртное в Мартины хрустальные княжеские рюмашки, отставляли мизинчик, как на кустодиевских полотнах, и начинали. Обычно это так и было.