Лидка безумно тогда перепугалась. Коленки подкосились, она рухнула рядом и зарыдала, горько, по-детски, словно поняв, что вот оно, первое настоящее горе. Потом сделав над собой усилие и вытерев кулаком слезы, тяжело поднялась и на подгибающихся ногах побежала в коридор звать на помощь. И кого же она первой увидела – Женьку Кобрину! Но бросилась к ней, сказала, что Шурка, их любимый Шурка совершенно сошел с ума, лежит в гимнастическом зале на полу и лепечет что-то бессвязное. Вскоре набежал еще народ, чтобы помочь бедняге; его аккуратно подняли с пола и положили на стол там же, в зале. Шуркина рука все время не по-живому свешивалась и мерно раскачивалась, как маятник у часов.

– Где Лида? – шептал он. – Где Лида?

Потом стал вроде бы постепенно приходить в себя, с удивлением оглядываясь и не вполне еще узнавая друзей. Лидка взяла себя в руки и перестала, наконец, рыдать, хотя была страшно напугана всем сразу: и этим безумным и бессмысленным Шуркиным взглядом, и бессвязным лепетом про красных, белых и зеленоглазку. Ей казалось, что она чуть не потеряла его – так просто, прилюдно, посреди полного благополучия вдруг раз – и любимый человек тушится, как ненужный окурок. И всё, и нету. А Шурка, как ни в чем не бывало, вдруг встал и осмысленно и даже настойчиво потребовал, чтобы Лидка пошла его провожать.

Мимо такой пройти было невозможно! Лидка, 1930-е гг.

Лидка пошла.

А по дороге разлюбила.

Резко.

– Ты хоть помнишь, что было? – спросила она Шурку. – Что на тебя нашло? Я чуть не умерла от горя.

Она совсем не ожидала услышать то, что услышала.

– Прости, я хотел доставить себе удовольствие, а о тебе совсем не подумал. Нанюхался кокаину, и мне так захотелось пострадать… Я и начал страдать! Устроил вот такое представление. Неужели тебе не понравилось? Мы ж артисты! Ты должна была это оценить!

Лидка пристально посмотрела на него, словно увидела совершенно чужого человека.

– Пойдем ко мне, пойдем, прошу тебя! – Он было схватил ее за руку, но Лидка не захотела, чтобы он даже притрагивался к ней.

– Никуда я больше с тобой не пойду. Всё. Хватит. Прощай!

Она развернулась и быстро зашагала от него прочь. Настала эра Бориса Киреевского.

Эра моего деда.

Все эти полудетские годы, неокрепшие отношения, страхи, сомнения и разочарования были уже полузабыты, Москва брала своё. Шура танцевал в одном московском театре, Лидка – в другом, дороги их никак не пересекались, а специально их никто и не пересекал. Борис ей писал, часто и красиво. Но что молодой девушке делать с письмами в таком большом городе? Она вежливо отвечала, ничего не обещала, спрашивала, как там родня, Саратов, Волга. Эта переписка стала уже обыденной, как между близкими родственниками, когда досконально всё друг про друга знаешь, но по инерции или из приличия продолжаешь задавать вопросы. Так и шло, год или даже два, письма приходили реже, Борис писал, что тоже скоро собирается в Москву – вызвали его на интересную работу. А однажды прямо у ворот двора на Поварской Лидка увидела со спины красивого осанистого мужчину с чуть кудрявым непослушным вихром, который он все время поправлял рукой. Что-то знакомое было в этом жесте, что-то очень знакомое, и Лидка мучительно старалась вспомнить, кто так похоже делал из саратовских мальчишек. Но со спины элегантного мужчину не узнала. Она подходила к воротам, а тот уже зашел во двор и бодро зашагал скорее всего ко входу Клуба писателей, туда, направо. Просто больше некуда ему было идти – в том углу был их дровяной дворик с подземельем да вход в клуб. Лидка стояла уже на Поварской, за воротами, роясь в сумочке, и краем глаза глядела через решетку вслед незнакомцу. Не как все он был, совсем не как все. Со скрытыми повадками, породистый, в каждом шаге чувствовалось значение. Лидка залюбовалась силуэтом и приостановилась. Таких просто не бывает, подумала она, во всяком случае, она еще таких не видела. Она как-то привыкла, что все ее красивые друзья женщинами совсем не интересовались (среди балетных это часто бывало), но незнакомец выглядел по-другому, и не почувствовала она ничего двусмысленного, а уж такие вещи она различала хорошо. Забыла о нем, а через несколько дней столкнулась во дворе нос к носу. Это был Борис. Изменившийся, сильно возмужавший, оставивший в Саратове свою форменную шинель с фуражкой, прифасонившийся и посерьезневший. Они оба чуть не присели от неожиданности.

– Лидка! А я собирался написать тебе письмо! Чтобы с обратным адресом уже, чтобы было куда отвечать! – Борис раскраснелся от удивления и неожиданности.

– Приехал… Ты уже работаешь? Как ты? – Лидка смотрела на него во все свои зеленые глаза и еще не до конца верила, что тот хорошенький мальчик превратился в такого яркого мужчину. Хотя чувствовалась теперь в его глазах с поволокой какая-то сумрачность и неосознанная тревога: то ли недовольство собой, то ли окружающими.

– Работаю. Горький вызвал…

– Горький? – удивилась Лидка. – Вот как! А кем ты теперь?

– Директором Клуба писателей, дело новое и ответственное. А ты здесь живешь?

– Да.

Оба они странно себя почувствовали, встретившись тогда случайно в Лидкином дворе. Вроде по письмам были близки и шутили, обсуждали любые темы, вспоминали юношескую жизнь, как Борис ревновал тогда к Шурке, и про сестер-братьев, их любви и опыты, и про родителей, их проблемы и тревоги, и даже про мировую революцию могли перекинуться, и стихи Маяковского обсудить, а тут… Стояли оба, словно неживые, выдавливая из себя по слову, будто только сейчас на улице познакомились. Мешали им произносимые слова, оба привыкли друг друга читать, не слушать.

– Ну ладно, я как-нибудь зайду, – произнес Борис, отводя глаза.

– Да и мама будет рада тебя видеть. И сестра. Мы вон там, видишь арку? Заходи! – Лидка протянула ему руку, и он ее по-товарищески пожал.

Борис приходил теперь в их двор ежедневно, скромно здороваясь со всеми по пути, и скрывался за массивной дверью главного дома усадьбы, там, где располагался теперь Клуб писателей.

Лидка видела его иногда, как он проходил мимо китайских яблонь, заговаривал о чем-то с Тарасом, тот кивнул, нежно гладил головки двух Райкиных близнят, самозабвенно копавшихся в пыли, махал и кланялся Поле, которая сидела у входа в дом.

«Борис, Борис – красивое имя, лучше, чем Шура, правда? – спрашивала она у сестры. – Необычное какое-то. А Шура – девичье, скорее, да?» – «Ну да, уж стопроцентно мужское, но нормальное, чего ж необычного? – удивлялась Ида. – Я понимаю, если б его звали Антип или Елиазар, а Боря – чего ж тут такого? Красивое русское имя, если сына рожу, так и назову».

Любимое место во дворе. Поля с Милей, Борис с Яковом сидят. Мечтательная Лидка с сестрой Идой стоят. 1930-е гг.