— Какой ужас! Убивают?

Или — женщина? Вахтерша? Дежурная?

— Да, убивают, а иногда и сжирают. Это дорогие животные, чтобы их вырастить, надо много терпения и времени. Откройте ворота, пожалуйста! Или мы уедем.

— Сколько их у вас?

— Кого?

— Крыс! Сколько у вас этих крыс? Крыс-каннибалов?

— Их у меня несколько.

— И все в вашем фургоне?

— Нет, там только две.

— Две? А как их зовут? У них есть имена?

— Есть. Их зовут Акелла и Тарзан.

— Надо же! Красивые имена. Нона не предупреждала, что приедут Акелла и Тарзан.

Да, женщина. И не вахтерша. Подруга? Мать? Дочь? Голос хриплый, много выкурено, немало выпито.

— Послушайте, э-э-э…

— Виктория. Меня зовут Виктория. Я старшая сестра Ноны.

— Виктория Ахметовна?

— Да, Ахметовна.

— Виктория Ахметовна, у нас договоренность…

— Да вы уже говорили, говорили…

— Вы можете позвонить Ноне Ахметовне, она подтвердит…

— Она меня пошлет, скажет — ты ничего не помнишь, глаза залила, кричать будет… А вас как зовут?

— Андрей.

— По отчеству?

— Андрей Михайлович.

— А вашего помощника?

— Коля. Николай. Отчества не помню. Может — Иванович. Нет, не Иванович… Виктория Ахметовна, мы договаривались… — Ну хорошо, хорошо! Заезжайте, за домиком охраны поверните направо, по основной аллее не езжайте, там огорожено, и подъезжайте не к главному входу, а с заднего фасада, я встречу…

Ворота начали открываться.

— Что так долго? — спросил Потехин. — Что молчишь? Что-то случилось? Направо? А почему прямо нельзя? Да поворачиваю, поворачиваю, что ты кричишь? К заднему входу? Через главный нас пустить западло, да? Здесь? Да торможу, торможу… Ух ты, какие ноги! И сиськи! Да она дрыхла, что ли?

Из стеклянных дверей вышла длинноногая женщина в коротком халатике, из которого наружу рвались большие, чуть обвисшие груди, на плечах у женщины было одеяло, конец которого волочился по полу, собирая сухие листья, наметенные к дверям дома позднелетними ветрами. Садовника, видимо, уволили. Или кого-то там еще, кому положено сметать опавшие листья. И, видимо, давно.

Мы с Потехиным вылезли из фургона, женщина критически нас осмотрела, удовлетворенно кивнула — мы оба были в комбинезонах с логотипом моей фирмы, крыса в перечеркнутом круге, «Norats!», именно так, в одно слово, на груди, на карманчике, маленький круг, на спине большой, — и сказала:

— Не сердитесь. Мы тут на нервах. Я позвонила Ноне. Нона просила оказать вам содействие. Дать вам все, что потребуется, — она запахнула полы халатика. — Кто у вас главный?

— Здравствуйте! — Потехин широко улыбнулся. — Какая прекрасная погода! Какой у вас здесь воздух! Благодать!

Потехин помог выгрузить ящики с антенными измерительными комплектами, собрать их, подключить. Запустив анализатор сверхвысоких частот, я надел наушники, взял носимую антенну, повесил на грудь переносной компактный улавливатель. Потехин стоял рядом с Викторией. Виктория ловила длинными пальцами левой ноги задник красной туфли на высоком каблуке. Пока мы готовили оборудование к работе, она успела переодеться, вместо халатика на ней было тесное темно-сиреневое платье с большим вырезом, глаза были подведены смелыми резкими мазками, один глаз казался больше другого, губы были накрашены темно-красной помадой, ноздри длинного носа подрагивали, она что-то сказала.

— Простите? — я снял наушники, шипение и попискивание говорили о том, что вокруг дома и в нем самом шла бурная крысиная жизнь.

— Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?

— Сначала — работа! — сказал я, сделал один круг вокруг дома, другой, пройдя через портик, четыре колонны, тосканский ордер, открыв высокие тяжелые двери, вошел в дом через главный, парадный вход, увидел у ведущей на второй этаж лестницы портрет на треноге, с траурной лентой, и — у меня хорошая память на лица, очень хорошая, — в человеке с печальным разрезом глаз и чуть сдвинутым набок тонким, аристократическим носом узнал Вилена Дерябина.

Да как его было не узнать! Дерябин сыграл в моей жизни роль, перевернувшую мое представление о самом себе. Наша с ним одна- единственная встреча лет так за двадцать до того, как я застыл в немом удивлении перед его портретом, который был непреложным свидетельством его смерти — что с ним случилось? инфаркт? онкология? несчастный случай? кем он приходился заказчице, Ноне Ахметовне? ее сестре Виктории? отец? муж? — наша встреча в парижском предместье оставалась одним из самых приятных воспоминаний, а мой удар, сдвинувший Дерябину нос, случайный и предопределенный, поставил крест на его карьере резидента — что это за резидент со сдвинутым носом? кому нужен резидент со столь явной приметой? — и Вилена Дерябина вернули в Союз, перевели на кабинетную работу. Он, как рассказал мне Зазвонов, знавший все обо всех и обо всем — а я волновался: нет ли каких последствий того удара, не придут ли за мной? — занимался кадрами, связями с общественностью, ушел в отставку полковником, построил дом-дворец — не этот ли, в парадном холле которого я стоял, смотрел в его печальные глаза и слушал писк в наушниках, крыс было в этом доме-дворце множество, — купил четыре хорошие квартиры, одну на Тверской, напротив телеграфа, двое детей, дочки, от первой жены, погибшей в шторм на Белом море — была яхтсменкой, — мальчик от второй, получается — от Ноны, Ноны Ахметовны, сестры длинноногой сисястой Виктории; когда Зазвонов это рассказывал, мальчик был еще маленьким, только-только начал ходить, Дерябин в нем души не чаял, с дочками у него отношения не складывались, особенно со старшей, рестораторшей, гэбистским повзрослевшим сперматозоидом, купившей маленький ресторан в Лондоне, на той же улице, где у Зазвонова с середины девяностых был офис, значит — в самом центре, так что Дерябин, если бы мы встретились еще раз после моего удара с правой — когда-то он у меня был неплох, накаченная рука, заряжающий, попробуйте потягать на учениях — а они у нас шли постоянно, показная часть, демонстрация техники друзьям Советского Союза, — штатные снаряды, за тридцать кило каждый, да тебя еще качает, стрельба с хода, да еще включен стабилизатор, командир, Зазвонов, ухитряется пребольно ткнуть секцией от антенны, да еще снаряд, сука, в масле, — так что Дерябин был бы мне благодарен, он и в самом деле был благодарен тому — признавался Зазвонову, когда они выпивали в ресторане его старшей дочки, — благодарен тому безымянному французскому леваку, он меня за такового принял, не знал же — кто я и откуда? — который без лишних слов вмазал ему в табло, и, если б не безымянный левак, говорил Дерябин, что сдвинул ему нос, у него не осталось бы времени на бизнес, все была бы служба, служба и служба.

И вот я стою перед его портретом с траурной шелковой ленточкой через правый верхний угол. Думаю о Дерябине, Потехине, себе самом, своих родственниках. Воспоминания, правдивые и лживые, живут во мне. Я смотрю на портрет. Выглядел Дерябин перед смертью неплохо. Как он все-таки умер? Скоропостижно? Авария? Или фотография старая, и умер он после тяжелой и продолжительной, изможденный, исстрадавшийся, принеся освобождение и себе и близким? Спи спокойно, товарищ Дерябин, не поминай лихом!..