Признаюсь, я сознательно оттягивал этот момент. Я ждал и подспудно слегка опасался его. Не торопясь я начал готовиться ко сну. Михаил помог мне разложить диван и расстелить постель. Внутри екнуло, когда он принес мне сразу две подушки и широкое, хотя и легкое одеяло. Я наблюдал, как ловко и плавно двигаются его крупные, холеные руки, заправляя подушки в хрустящие наволочки. Мы то и дело соприкасались, возясь с простыней и пододеяльником, и при каждом соприкосновении внутри становилось как-то тепло и щекотно.

Пожелав мне спокойной ночи, Михаил потушил свет и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собою дверь. Пока я нерешительно раздевался и устраивался на свежих жестких простынях, я слышал, как в ванной шумит душ, включается и выключается водопроводный кран. Затаив дыхание я прислушивался к его мягким шагам, когда он выходил из ванной, слышал, как он туда-сюда проходит по коридору – то на кухню, то в комнаты, и как тихо шикает коту в ответ на негромкий возмущенный мяв… Дважды мне казалось, что шаги приближаются, но оба раза я обманывался. Наконец все стихло. Но я долго еще не решался заснуть. Все еще ждал. Все еще опасался. И надеялся… Он не пришел.

19

Уже утром следующего дня романтическая история знакомства со средневековым рыцарем стремительно начала превращаться в фарс. За завтраком, проходившим в состоянии обоюдной неловкости, после традиционных вопросов вежливости Михаил, слегка краснея и избегая смотреть мне в глаза, поднял вопрос об условиях моего проживания. Проще говоря – о деньгах. Оговариваясь буквально через каждое слово, что, конечно же, я и бесплатно могу оставаться у него некоторое время, он пояснил, что считает правильным и вполне уместным назначить мне символическую помесячную плату за комнату. Такое решение, как он выразился, избавит нас обоих от двусмысленности, чувства неловкости и лишних обязательств. Пусть и символическая, озвученная сумма тем не менее оказалась достаточно весомой для человека в моем положении, хотя и более чем демократичной по столичным меркам. Впрочем, необходимые мне два с небольшим месяца на таких условиях я вполне мог себе позволить, а потому я, недолго думая, согласился. Конечно, я был разочарован открывшейся мне прозаической стороной дела. Но не слишком. В конце концов, Михаил был прав. Мы были посторонние люди, которых теперь объединял обоюдный интерес: мне нужна была крыша над головой, ему же не лишней представлялась возможность отложить немного денежных средств перед тем, как всего себя посвятить творческим замыслам.

Фарсом обернулся и тот сексуальный подтекст, который мерещился мне на протяжении всего первого дня знакомства. Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: моя скромная персона никоим образом не могла затронуть либидо моего спасителя. Равно как и никакая женщина вообще. Мой рыцарь оказался убежденным гомосексуалистом, причем со стажем. Литинститут скрывал в своих стенах не одно разбитое юное сердце… Нынешней же его пассией был высокий и худой, как глист, мелированный под блондина студент второго курса Алексик. Сначала из скромности мне представили Алексика просто как друга, но истинный характер их отношений был настолько очевиден, что мальчики не стали долго стесняться. Однако надо отдать должное – в присутствии третьих лиц они никогда не допускали явного проявления чувств, и лишь случайное касание рук или украдкой брошенный взгляд мог выдать бурю, царившую в глубине их душ. В дальнейшем не раз будучи свидетелем подобных сцен, я порой искренне умилялся этой трагикомичной паре, несмотря на то, что с Алексиком у нас уже на первых порах возникла взаимная неприязнь. Меня в Алексике раздражала инфантильность и нарочитая жеманность, он же, судя по всему, просто ревновал Мишу, с которым у нас очень быстро и легко сложилась тесная дружба.

Прошло около недели с момента моего приезда в Москву, когда меня накрыла волна паники и сильнейшей тревоги за оставленную мной родительницу. Теперь, когда мои личные дела были устроены, я в полной мере ощутил всю безрассудную жестокость своего поступка. Боже мой, боже мой, бедная моя старая перечница! Не спит ночами, рыдает, не зная, где меня искать… А если мой побег вообще свел ее в гроб?..

Эта мысль все более овладевала мною, штормовой волной накатывая каждый раз, стоило мне остаться одному. Она была вовсе не нова: с первых же лет жизни, узнав о том, что люди умирают, я то и дело невольно представлял, что мамочка умерла. Это было настолько леденяще, удушающе страшно, что я немедленно переключался на полное отрицание такой возможности. Ни я, ни тем более мои родители не могли умереть, это было невозможно! Впрочем, об отце в этом ключе я как-то даже и не думал тогда. Он казался настолько крепким, сильным, уверенно-спокойным, что представить его мертвым казалось уж полным абсурдом. Это казалось абсурдом и потом. До тех пор, пока он не умер.

Мать же мне казалась более хрупкой и, чего уж там, более необходимой. Года в четыре – в пять, если предательское воображение, несмотря на все мои доводы, продолжало упорствовать, рисуя ее смерть, я начинал обдумывать план, который мне самому сейчас кажется противоестественным даже для ребенка. Я еще не знал о том, что после смерти человеческое тело разлагается. Я был уверен, что мертвый человек внешне ничем не отличается от спящего, только не дышит и не проявляет иных признаков жизни. И что в таком состоянии он пребывает неизменно, а закапывают в землю мертвеца лишь потому, что все равно от него уже нет проку, ведь он никогда не очнется. Поэтому я твердо решил, что даже если мама умрет, я ни за что не дам ее закопать. Я буду каждый день делать вид, что она жива: сажать ее в кресло, изображать, что кормлю ее и пою, буду разговаривать с ней, а вечером укладывать спать. И тогда все будет как будто в порядке, ведь она по-прежнему будет со мной… Когда же я подрос достаточно для того, чтобы осознать, какая это бредятина, я просто решил, что в случае чего тоже не буду жить.

Странно, но когда умер отец, мысль о самоубийстве ни разу не пришла мне в голову. Вернее, в первые минуты молнией сверкнула в мозгу, но, не найдя отклика, тут же погасла. В то время я вообще ничего не чувствовал, меня как будто парализовало. Когда же я очнулся от душевного паралича, внутри как будто что-то сломалось. Смерть победила. Она намертво засела во мне, так что я стал постоянно ощущать внутри ее тикающий механизм. Я не просто осознал, я прочувствовал каждой клеточкой, каждым нейроном, что жизнь – это не что иное, как неизбежный, неумолимый путь в могилу, медленное, ежедневное умирание. Но если со своей смертью я как-то постепенно сжился, то мысль о смерти матери, через которую рано или поздно мне наверняка придется пройти, немедленно вызывала в груди тупую ноющую боль. И теперь, осознав, что своим безумным побегом я мог угробить, если еще не угробил, ее собственными руками, я буквально лез на стену…

Чем страшнее становилось мне, тем тяжелее казалось что-либо предпринять. Уже не страх быть обнаруженным Андреем, а ужас перед разбитым сердцем матери сковывал мою волю, не давая позвонить домой. Уехав, я обрубил все концы – избавился от старого номера мобильного, занес в черный список электронную почту Андрея, чтобы не получать от него никаких писем (мать и вовсе не умела пользоваться компьютером), потому я даже боялся представить, сколько пропущенных звонков, сообщений и электронных писем было оставлено без ответа. Каждый раз, подходя на ватных ногах к телефону и набирая первые цифры питерского номера, я, казалось, уже слышал горький, полный слез и обиды мамин голос, проклинающий тот день, когда она родила меня на свет. От одной мысли об этом меня всего передергивало, и я вешал трубку. Как ни уговаривал и не поддерживал меня в намерении позвонить матери Михаил, все было без толку.