Я покосился на нее, она прямо смотрит вперед, красивая ихолодновато-спокойная.

— Ты, — спросил я осторожно, — второйвариант?

Скупая улыбка тронула ее губы.

— Во всяком случае, не первый.

Корневицкий, неслыханное дело, сам встретил нас у входа,поцеловал Алёне руку, чем несказанно удивил нас обоих. Втроем мы поднялись наверхний этаж, где в пентхаусе расположился лабораторный центр.

Кабинет роскошен именно простотой и величием суперэлитнойаппаратуры, что безупречна именно дыханием следующего века. Из-за стола поднялсячеловек в синем халате, от стены отделились две молодые женщины с одинаковымилицами.

— Здравствуйте, — сказал человек в синем. Онприятно улыбался и смотрел очень заботливо. — Операцию буду делать я,обещаю, что все пройдет хорошо. Не волнуйтесь, садитесь в это кресло… Сейчасвам сделают обезболивание, еще пять минут, чтобы подействовало, и… начнем.

Алёну увели, как я понял, в соседний кабинет, где ее,наверное, ждет другая бригада. Я опустился в кресло, оно мгновенно принялоудобную для меня форму, спинка медленно и бережно опустилась.

— Все будет хорошо, — снова повторилхирург. — Вы не рядовые пациенты, время тех придет позже… если решатся, авы — особые. Потому вами сейчас занимается лучший нейрохирург планеты. Это непохвальба, хотя я не прочь похвастать, это для вашего спокойствия… Я в самомделе лучший. Так что не волнуйтесь…

Обезболивающее подействовало, я понял по беспечности вголове и полному отсутствию ужаса. Вообще весь кабинет напоминаетстоматологический, даже кресло такое, но я только в детстве страшился зубныхврачей, тогда еще в самом деле было больно и страшно, но потом родителиперевезли в Москву, плюс прошло двадцать лет, и когда снова попал кстоматологам, балдел в кресле, лениво наблюдая, как что-то там делают в моейпасти.

Сейчас хирург спокойно и с самым деловитым видом занималсясвоим делом, две медсестры попеременно, а иногда и обе, трубками то ли забираликровь, то ли вводили обеззараживающую жидкость, я смотрел снизу в их нависающиенадо мной раздутые ноздри и старался понять, у женщин волосы в этих трубах нерастут или их как-то уничтожают в зародыше, ну не бывает таких идеально чистыхдыр. Можно скользить взглядом по внутренней стороне долго, до самого мозга…хотя зачем он такой куколке, что дразняще так это прикасается мягкой грудью кмоей голове, молодец, отвлекает, у меня воображение уже разыгралось, пытаюсьпредставить, это у нее такой напряженный сосок или же…

Потом пришел еще один, я видел четыре двигающиеся руки,слышал треск надрезаемой кожи, потом долбили сам череп, однако боли все ещенет. Я начал было засыпать, но красивая медсестра с предельно низким декольте,откуда вот-вот выпрыгнут вот такие, завела со мной хитрый разговор, прямосейчас разденется, я вяло отвечал, но интерес не дал заснуть довольно долго, а когдая решил, что сдаюсь и посплю, из-за головы донесся бодрый голос:

— Все! Взбодрите пациента.

Снова укол, я ощутил, что мозги и все чувства начинают какбы просыпаться, освежаться. Медсестра улыбается игриво, я снова подумал, чтоможно бы ее как-то, сама напрашивается, а штучка еще та, меня в это времяосторожно трогали, помогли вылезти из кресла.

Второй хирург исчез, а первый сказал довольно:

— Вот зеркало.

Его притащили специально, огромное, почти в рост. Япридирчиво осмотрел левую сторону головы, в одном месте торчат мокрые волосы,еще не высохли от промытой крови. Шов настолько умело запрятали в волосах, чтопрямо косметическая хирургия.

В дверях появился Корневицкий, на лице странное выражение,спросил шепотом:

— Ну как? Что-нибудь чувствуешь?

— Ничего, — ответил я разочарованно.

Хирург сказал, защищаясь:

— Погодите, организму надо принять инородный предмет!Мы сделали все, что могли, но можем не слишком много. Через два-три дня увидим,что получилось.

Корневицкий напомнил:

— Вы обещали уже к концу дня!

— Да, — ответил хирург. — Как только отойдетанестезия, сигналы ломанутся, как стадо к водопою. Но пробьются ли… Тамта-а-а-ака-а-а-ая стена! В общем, ждем.

Алёна появилась очень не скоро, мне показалось, что прошлонесколько часов. Я спросил шепотом:

— Почему так долго?

Она ответила так же тихо:

— Мне делали после тебя. Думаешь, много таких хирургов?

— Эх, — сказал я с досадой, — лучше бы тебесперва.

— Почему?

Я отмахнулся:

— А вдруг он устал на мне и что-нить не так сделалтебе? Руки дрожат или еще что!

Она сказала тихо:

— Спасибо. Ты не сторонник равноправия, верно?

— Как и Корневицкий, — ответил я. — Мне онручку не целовал!

Она слабо усмехнулась:

— Знаешь, мне сказали, что можно ехать. Все равнораньше, чем завтра, ничего не ощутим. Должно зажить, зарасти, ощутить, чтонейроны и провода к чипу — одно и то же…

— Хорошо, — сказал я. — Только рад, еслиможно. Едем ко мне?

Она устало покачала головой:

— Давай лучше я к себе, ты к себе.

— Как скажешь, — ответил я.

Корневицкий на всякий случай отрядил две машинысопровождения, но я без всяких приключений добрался к дому Алёны, высадил,развернулся и так же быстро, дав задание навигатору, прибыл к себе.

Автомобиль остался в подземном гараже, я поднялся оттуда налифте сразу на свой этаж, сварил себе кофе, после чего свалился в постель изаснул, не раздеваясь.

Сон был мучительным и тягостным. И хотя отходил не наркоз, анечто иное, совершенно безвредное и без последствий, но хотя бы во снепоследствия меня настигли. В предельном отчаянии я стоял на балконе своейквартиры на двадцать четвертом этаже и всматривался в темноту внизу. Тамасфальт, узкая полоска земли с предполагаемой зеленью, утоптанная подошвами допрочности гранита…

Я знал четко, что я сплю и нахожусь в кошмаре, но знал и то,что если соступлю с перил в ту сторону, то умру не только здесь, но и наяву.

Черное отчаяние все сильнее охватывало меня, как вдругощутил тонкую струйку сочувствия, тепла, дружбы и горячей поддержки.

А следом накатил мощный поток, что разом превратился в океанпонимания, захлестнул меня с головой. Я купался в теплом свете, здесь мой мир,здесь не нужно прятаться со своими мелкими грешками, которые кажутся постыднымитолько мне самому, а вообще-то ерунда, у всех какие-то грешки, что и не грешки,даже не комплексы, а так, мы же в телах обезьян, это все они, гады, так чтопрощаем друг другу всю ту хрень, что невольно думаем и к чему подсознательностремимся, это всего лишь мелкие пятнышки на сверкающем, как огромное солнце,чувстве объединяющей нас любви и глубочайшем взаимопонимании.