– Медики на своем фронте победу одержали, причем полную и безоговорочную, – ответила Зинаида Виссарионовна. – Теперь слово за Красной Армией!

Как известно, это слово вскоре прозвучало, группировка Паулюса была окружена, разгромлена и сдалась в плен. В Кремле прекрасно понимали, как велик вклад Ермольевой в эту победу, поэтому ее наградили орденом Ленина и присвоили Сталинскую премию. Деньги за эту премию полагались немалые, но Зинаида Виссарионовна передала их на строительство самолета: именно так появился истребитель с надписью на борту «Зинаида Ермольева».

А вскоре в жизни Зинаиды Виссарионовны произошел еще один кульбит. Мало кто знает, что в неофициальной обстановке Сталин называл ее «сестренкой» – видимо, из-за одинакового отчества. Так вот, желая отблагодарить «сестренку», вождь как-то спросил, кого бы она хотела видеть на свободе – своего первого мужа, известного микробиолога Зильбера, с которым она в разводе, или второго, который тоже сидит. В огромному изумлению Сталина, «сестренка» назвала Зильбера.

– Но почему? – удивился он. – Ведь он к вам не вернется, он женат на другой.

– Он нужен науке, – коротко ответила Ермольева.

– Ну а вы? Вы к науке вернуться думаете? Есть ли какие-нибудь задумки, мечты?

– Есть. Я мечтаю заняться пенициллином.

– Что еще за пенициллин?

– Это живая вода. Да-да, самая настоящая живая вода, полученная из плесени. О пенициллине стало известно пятнадцать лет назад, но всерьез им так никто и не занялся.

– И вы хотите… – начал было Сталин.

– Я хочу найти эту плесень и приготовить препарат. Если это удастся, мы спасем тысячи, а может, и миллионы жизней. Особенно сейчас, когда раненые солдаты сплошь и рядом гибнут от заражения крови, гангрены и всевозможных воспалений.

– Ну что ж, после победы под Сталинградом, когда линия фронта проходила по дну вашей пробирки, вы это право заслужили. Работайте! Ни на что другое мы вас отвлекать не будем.

Так профессор Ермольева вплотную занялась пенициллином. Первое сообщение об этом чудесном препарате она прочитала еще до войны. Оказывается, англичанин Флеминг открыл его еще в 1928 году, но английские врачи этим открытием не заинтересовались и вспомнили о нем лишь десять лет спустя. Роль допинга, как это ни странно, сыграла война: нужно было срочно найти препарат, который бы предотвращал воспалительные процессы после огнестрельных ранений. Говард Флори и Эрнст Чейн, взяв за основу открытие Флеминга, через два года получили щепотку пенициллина, да и то не в чистом виде. Первые же испытания на больном с тяжелым заражением крови дали обнадеживающие результаты: больной начал поправляться. Но запас пенициллина кончился и пострадавший умер.

Всем стало ясно, что надо налаживать промышленное производство пенициллина, но как раз в эти дни усилились налеты немецкой авиации и поползли слухи о скорой высадке гитлеровского десанта. Пенициллин был одной из самых больших тайн Великобритании, и нельзя было допустить, чтобы он попал в руки врага. И тогда ученые пошли на беспрецедентный шаг: они уничтожили всю документацию, связанную с разработкой пенициллина, а то малое количество, которое у них было, растворили в жидкости, пропитали этой жидкостью подкладку пиджака Флори, посадили его на пароход и отправили в США. Там он наладил промышленное производство чудо-лекарства, которое тут же стало поступать в войска.

«Эх, нам бы тогда флакончик этой живой воды, – вздыхал профессор Кольвиц. – Две-три инъекции – и все бы сложилось иначе. Совсем иначе! Видит Бог, я делал все, что в моих силах, но кроме горчичников и сульфидина у меня ничего не было. Простите, барон, но о пенициллине я ничего не знал, а если бы и знал, то раздобыть его не смогли бы даже ваши андоррские друзья. Это сейчас я могу обратиться прямо к фрау Ермольевой – мы с ней не раз встречались на всевозможных конгрессах, и попросить не только сколько угодно пенициллина или интерферона, но даже стрептомицина, которые она создала в последние годы. А тогда, в разгар войны, я о ней знать не знал.

Встречался я и с профессором Флори, который до сих пор не верит, что русские открыли пенициллин сами. Сами, мистер Флори, сами! Ведь еще в 1944-м вы были в Москве и вам показали целый завод, производящий пенициллин. Поразительно другое: уж если мы, немцы, не смогли создать свой пенициллин, то почему не выкрали его у англичан, американцев или русских? Коли Скорцени смог похитить и доставить в Берлин итальянского дуче Муссолини, то наверняка нашлись бы ребята, которые сумели бы умыкнуть щепотку пенициллинового порошка».

Но эти внутренние монологи известного врача-терапевта профессора Кольвица будут звучать позже, значительно позже. А тогда, пока еще фельдшер концлагеря Верне, ефрейтор Кольвиц был не на шутку встревожен состоянием барона Скосырева. Высокая температура, сильный озноб, лихорадка, не проходящий кашель с выделением кровавого оттенка мокроты – все говорило об остром воспалении легких. А тут еще боли в боку, одышка, нездоровая бледность лица и постоянная потливость – верные признаки плеврита.

Судя по всему, жидкости в легких скопилось так много, что дышать ему уже практически нечем. Нужна срочная операция, но кто и где ее сделает? Набравшись храбрости, Кольвиц решил нарушить субординацию и отправился к штурмбаннфюреру Веберу.

Уже с утра тот был в состоянии легкого подпития и потому отзывчив и благодушен.

– С чем пожаловали? Садитесь и рассказывайте, – кивнул он Кольвицу на стул. – Рюмашку не хотите? – предложил он.

– Нет-нет, спасибо, – отказался Кольвиц. – День еще только начинается, а меня столько забот!

– Ну, как знаете, – поиграл моноклем Вебер, – а я приму, – плеснул он себе коньяка.

– Если позволите, штурмбаннфюрер, я хотел бы доложить о практически безнадежном состоянии одного нашего заключенного. Он серьезно болен и ему нужна срочная операция. Будь это до войны, когда я работал в первоклассной больнице, и когда у меня была не клешня, а нормальная рука, я бы все сделал сам, но сейчас у меня нет ни инструментов, ни того, чем их держат, – помахал он изуродованной кистью правой руки.

– Что-то я вас не понимаю, – начал просматривать поступившую почту Вебер. – В лагере каждый день кто-нибудь умирает, и вы воспринимали это как должное, дескать, на то он и лагерь, а тут вдруг всполошились. Почему? – сверкнул он вставленным в глаз моноклем.

– Потому, что это необычный заключенный, – решил идти ва-банк Кольвиц.

– Что значит «необычный»? – вскрыл запечатанный сургучом конверт Вебер. – Он сын немецкого барона или английского миллионера? – хохотнул Вебер.

– Вы попали в «десятку». Этот заключенный, действительно, барон. К тому же он не только барон, но и президент свободного и независимого государства.

– Да вы что?! – вскинулся Вебер. – В моем лагере сидит президент какой-то страны, а я об этом ничего не знаю?! Почему не докладывали? Безобразие, всю дрянную канцелярию на фронт, немедленно на Восточный фронт! – заорал он своим громоподобным басом.