– Кстати, – полез Кольвиц в сумку и достал новую кипу газет, – чуть было не забыл. – Штурмбаннфюрер Вебер их уже прочитал и отдал мне. А мне читать некогда: одна половина заключенных валяется с высокой температурой, другая не вылезает из клозета. И, что самое скверное, лечить их нечем. Вот и мрут, как мухи. А ведь все это чьи-то сыновья, отцы и братья. Что ни говорите, а жалко, – вздохнул он, – ведь в основном это французы, а они нам ничего плохого не сделали.

Как только Кольвиц ушел по своим делам, Борис присел к окну и взялся за газеты. О том, как храбро воюют немецкие солдаты и какие они взяли города и села, с газетных полос вещали аршинные заголовки.

«Однако, – представил он себе карту России, – немцы прут, как оглашенные. Ленинград окружен, до Москвы рукой подать, Харьков взяли, Ростов отбили, Севастополь захватили, на Эльбрусе свой стяг водрузили, а теперь нацелились на Сталинград. Если выйдут к Волге, то Сталину каюк: Баку от Москвы будет отрезан. А раз не будет нефти, то не будет и бензина, а без него не взлетит ни один самолет и не тронется с места ни один танк.

Неужели Гитлер его дожмет? – размечтался Борис. – Вот было бы здорово! Хотя, уничтожив сталинский режим, фюрер установит свой, и еще неизвестно, станет ли он мягче. От большевиков и евреев немцы, конечно же, избавятся, а вот что будет с простыми русскими людьми? Если верить „Майн кампф“, русским, как, впрочем, и другим славянам, уготована участь рабов. Но я не удивлюсь, если Гитлер скажет, что со времени написания книги его взгляды изменились и теперь, когда большевистская зараза уничтожена, Европа может вздохнуть свободно, а Россия станет союзницей Германии.

Хотя вряд ли, – вздохнул он, – скорее всего, Россию фюрер поделит на лоскуты, во главе их поставит своих управляющих – и пойдут в Германию поезда с русским хлебом, железом, углем, нефтью и рабами, которые будут горбатиться на немецких заводах.

Стоп! – остановил он сам себя. – А это что такое? – впился он в набранный готическим шрифтом заголовок. – „Сын Сталина – личный пленник рейхсфюрера Гиммлера“. Неужели сын Сталина Яков Джугашвили попал в плен?! Точно, вот его фотография в окружении немецких офицеров, вот листовки с его призывами сдаваться в плен, вот, наконец, фотокопия написанной его рукой записки, оригинал которой через нейтралов передали отцу. Что он там пишет? „Дорогой отец! Я в плену. Здоров. Скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша“.

Так-так-так, – оживился Борис, – а что же отец? А отец, верный своим вампирским замашкам, в интервью, данном западным журналистам, не моргнув глазом, заявил: „У Гитлера нет русских военнопленных, а есть лишь русские изменники, с которыми расправятся, как только окончится война. Что касается слухов о якобы находящемся в плену моем сыне Якове, со всей ответственность заявляю, что никакого сына Якова у меня не было, и нет“.

Вот гнусь! – отшвырнул Борис газету. – Отказаться от собственного сына, да еще попавшего в плен, – это же не просто грех, это преступление, равного которому нет на свете! И чему этого вурдалака учили в семинарии, ведь это порождение дьявола чуть было не стало священником!»

От всего этого чтения Борис так расстроился, что пришлось достать из потайного места припрятанную на всякий случай бутылку отвратительного шнапса и чуть ли не всю ее выпить. Когда к нему заглянул ефрейтор Кольвиц, то вначале ничего не понял: слывший трезвенником барон Скосырев нес какую-то околесицу и был пьян в стельку.

Надо сказать, что несколько дней назад, под честное слово, что тот будет молчать, Борис открыл фельдшеру тайну, что когда-то носил такой титул, но потом, став завзятым демократом, от титула, правда, неофициально, отказался. Немецкий простолюдин Кольвиц, воспитанный в преклонении и уважении к всякого рода баронам, графам и князьям, признанием Скосырева был искренне поражен и стал относиться к знатному пленнику с удвоенным почтением, а когда они были наедине, называл его бароном.

– Что с вами, барон? – пытался он привести в себя Скосырева. – Что случилось? И зачем вы пили эту гадость? – увидел он недопитую бутылку шнапса. – Сказали бы мне, я бы принес вам что-нибудь получше.

– А-а, – махнул рукой Борис, – какая разница, результат-то один! А случилась, мой дорогой Кольвиц, беда. Больша-а-я беда! – многозначительно поднял он к небу обезображенную тросточку.

– Что такое, что за беда? – ничего не понимал Кольвиц.

– Я окончательно разочаровался в людях, – воздев очи к небу, патетически произнес Борис. – Нет, вы представляете, – взмахнул он газетой, – отец публично отказывается от сына! И, главное, почему? Нет, вы спросите, почему? Не хотите? Ну, и не надо. Я вам сам скажу: потому что сын попал в плен.

– Какой отец, какой сын? – по-прежнему ничего не понимал Кольвиц.

– Отец – это Сталин, а сын – его сын, – пьяновато объяснял Борис. – Какое мне до этого дело? Никакого, и я ничего об этом не знал. Но вы принесли газеты, я их прочитал и так расстроился, что напился, как свинья.

– А вы что, были с ним знакомы?

– С кем?

– С отцом.

– Слава Всевышнему, нет! – неожиданно перекрестился Борис. – Как говорится, Бог миловал.

– Тогда, значит, с сыном?

– Его я тоже не знал. Но сейчас этот бедняга сидит в Заксенхаузене и, как тут написано, – ткнул он в газету, – является личным пленником рейхсфюрера Гиммлера.

– Это меняет дело, – успокоил Бориса Кольвиц. – Раз он личный пленник Гиммлера, значит, во-первых, с ним хорошо обращаются, – загнул он один из двух оставшихся на руке пальцев, – и, во-вторых, – загнул он второй палец, – рано или поздно его обменяют на какого-нибудь знатного немца, попавшего в русский плен.

– Вы так думаете? Но ведь Сталин сказал, что у него не было и нет никакого сына. Самое же страшное, он заявил, что все русские пленные – изменники, с которыми расправятся, как только окончится война.

– Тогда вашему приятелю домой нельзя: поставят к стенке.

– Никакой он мне не приятель, – досадливо отмахнулся Борис. – Просто жалко хорошего человека. И вообще, что это за манера расстреливать пленных?! Я вот тут прочитал, – перевернул он страницу, – что на сегодняшний день в германском плену находится более трех миллионов русских. Значит, в случае подписания мира всех их вернут в Россию, а там поставят к стенке? Бред какой-то, такого не может быть, потому что не может быть вообще, – глубокомысленно изрек Борис, но тут же сам себя поправил: – Хотя в Совдепии возможно и не такое.

– Я буду держать вас в курсе дел, – пообещал Кольвиц. – Мы получаем только «Зольдатен цайтунг», и комендант Вебер читает ее от первой до последней строчки. Но как только прочтет, приказывает выбросить. Если вы попросите своих андоррских друзей оформить подписку, – решил не упускать своей выгоды Кольвиц, – а она не очень дорогая, мне не составит труда приносить газету господину барону.

– По рукам! – согласно кивнул окончательно протрезвевший Скосырев.