Когда Борис так сильно простудился, что ему не помогали даже банки, которые, несмотря на отсутствие трех пальцев правой руки, очень ловко ставил фельдшер лагерной санчасти ефрейтор Кольвиц, бывший фронтовик намекнул, что спасти его от крупозного воспаления легких может только сульфидин. На вопрос, где его взять, фельдшер ответил, что, в принципе, он есть, но так как это лекарство предназначено для немцев, то взять его из аптечки можно только по личному распоряжению коменданта Вебера.

– Тогда придется умирать, – вздохнул Борис.

– Вовсе необязательно, – усмехнулся фельдшер. – Три бутылки коньяка – и вы здоровы.

– Я столько не выпью, – махнул рукой Борис, – А если и выпью, то все равно умру.

– Разве я сказал, что пить надо вам? – пожал плечами Кольвиц. – Две бутылки выпьет штурмбаннфюрер Вебер, а одну – я.

– Ах вот оно что! – повеселел Борис. – Тогда все ясно, речь идет о бартере: коньяк – на сульфидин. Но где его взять?

– Это моя забота. До Перпиньяна рукой подать, а там этого коньяка хоть залейся.

– Но у меня нет денег, – развел руками Борис.

– Зато есть вот это, – показал Кольвиц на серебряный набалдашник трости, с которой не расставался Борис. – Странно, что эту вещь до сих пор не конфисковали, она ведь очень ценная, поверьте мне. Я-то в серебре разбираюсь. До ранения я был неплохим хирургом, а моим хобби – ювелирные поделки. Но теперь, – помахал он изуродованной кистью, – не до этого: ни скальпеля, ни тонкого инструмента держать нечем.

Если честно, Борис об этом набалдашнике и думать забыл. А не отбирали его, видимо, потому, что серебро со временем потемнело и стало почти такого же черного цвета, что и сделанная из железного дерева трость. Но сейчас ослепительной вспышкой молнии в его сознании пронеслось все то, что было связано с этой поделкой из серебра. Он вспомнил прекрасный Сантандер, вспомнил, как недоступную леди Херрд превратил в восхитительную Ламорес, как они с Костиным добивались руки ее племянницы, как потом… как потом потерял Ламорес, Костина, Зуева, Маркина, Гостева и остался один, совсем один, если не считать начинающей крошиться тросточки, украшенной давно не чищенной вещицей из серебра.

«Господи Боже правый, услышь меня! – вознес он то ли просьбу, то ли мольбу к небесам. – Сделай так, чтобы никакая беда не обрушилась на Терезу! Сделай так, чтобы она была жива! Жива – и больше ничего! Ведь никого же, никого, с кем сводила меня судьба, на этом свете давным-давно нет. Наверное, я следующий. Пусть так, я согласен, но не сегодня! Прости меня, Ламорес, но сегодня я лишу свою подругу (надеюсь, ты помнишь, что именно так я называл эту тросточку) серебряного украшения, которое ты подарила, выменяю на него три бутылки коньяка, а на них – сульфидин, без которого я могу очень быстро присоединиться к тебе. Такая вот, моя дорогая, проза. Но ведь ты меня не раз выручала, уверен, что выручишь и сейчас».

– Хорошо, – смахнул набежавшую слезу Борис. – Берите, только я не знаю, как его снять, – попробовал он отвинтить набалдашник.

– Проще простого, – улыбнулся бывший ювелир. – Здесь ведь левая резьба, поэтому крутить надо в другую сторону, – одним движением отделил он набалдашник от осиротевшей и сразу ставшей похожей на примитивный прутик трости.

Прошло всего два дня, и ефрейтор Кольвиц объявил, что разрешение на сульфидин получено, что курс лечения займет не меньше двух недель, и так как все это время больной должен находиться под постоянным медицинским наблюдением, заключенному Скосыреву приказано лечь в стационар лагерной санчасти.

Так Борис оказался, как он сам говорил, в санатории. Самое удивительное, что и питание у него было, можно сказать, санаторное: молоко, мясо, яйца, фрукты в его тумбочке не переводились. Борис пошел на поправку, перестал утробно кашлять, посвежел и даже немного округлился. Самое странное, что заметно округлился и фельдшер. Но сколько ни приставал Борис с вопросом, откуда эта продовольственная благодать, фельдшер лишь отмахивался или отделывался краткой репликой:

– Оттуда, из-за ворот.

Но однажды он все же проговорился. Как-то вечером, перед этим изрядно выпив и, видимо, желая поболтать, он пришел в каморку Скосырева и, закурив невесть откуда взявшуюся сигару, для начала задал вполне медицинский вопрос:

– Как себя чувствуете, больной?

– Вашими молитвами, – ответил не расположенный к пьяной болтовне Борис.

– Тогда, значит, плохо, – усмехнулся Кольвиц. – Думайте, что хотите, но я атеист и молиться не умею.

– Вот как?! – заинтересовался Борис. – Это как же вас угораздило? Разве в Германии это возможно?

– Еще как возможно! Это раньше, при кайзере, поголовно всех крестили и по воскресеньям заставляли бить поклоны в присутствии аббата, пастора или православного священника. А теперь, при фюрере, верить велено не в Бога, а в Гитлера и почти всех попов отправили в концлагеря.

– Их-то за что? – не поверил Борис.

– А чтобы не морочили головы счастливым и просвещенным немцам и не смущали их умы библейскими сказками. Ну, а вы, президент Скосырев, вы во что-нибудь верите? – впился он в глаза Бориса.

На какое-то мгновение Борис буквально онемел: ведь после того, как во время трагического нападения партизан сгорела картотека, никто из немцев не знал, кто он такой.

– Откуда вы знаете? – начал было Борис, но потом решил, что раз немцам он ничего плохого не сделал, то ничего не теряет, признав себя президентом Андорры. – Впрочем, это не имеет значения, – махнул он рукой. – Раз вы знаете, кто я такой, то знаете и то, что я русский. И хотя я из тех русских, которые воевали с большевиками, а сейчас с ним воюете вы, то мы как бы союзники. Но! – поднял он палец. – Я ваш союзник в борьбе с большевиками, но не с Россией.

– Да не об этом вам сейчас надо думать, – неожиданно трезвым голосом заявил Кольвиц. – Большевики далеко, а Франко рядом. Вы ему так сильно насолили, что он требует вашей выдачи. Вчера я сам слышал, как комендант Вебер дико возмущался наглостью Франко, который вмешивается в дела германских властей, и сожалел, что у него нет ни одной пушки, а то бы разнес в щепки дворец наглого испанского дуче.

И благодарите Бога, что вас помнят андоррские друзья: все эта, как вы говорите, благодать, – кивнул он в сторону набитой продуктами тумбочки, – от них. Не скрою, что определенная часть этой благодати оседает не только в кабинете коменданта или в казарме охраны, но и в моем скромном жилище. Но андоррцы от этого не обеднеют, а в выигрыше, в конце концов, их президент, – ухмыльнулся Кольвиц и отхлебнул из заранее припасенной фляжки.

– Да, – не без гордости согласился Борис, – друзья у меня в Андорре верные. И на ваш вопрос, во что я верю, отвечу, не кривя душой: верю, в то, что они сделают все возможное и невозможное, чтобы вызволить меня отсюда. А Франко меня не видать как своих ушей! Лучше бы этот карлик подумал о том, как доставить в Мадрид трупы своих солдат. Русские-то его голубую дивизию расколошматили подчистую! Даже в «Зольдатен цайтунг» пишут, что испанские вояки никуда не годятся, – потряс он кипой газет, которую накануне принес ему Кольвиц, – и делают «хенде хох», как только услышат русское «ура».