Очевидно, что представления Литвинова о сфере влияния совпадали с представлениями англоязычного мира, поскольку он цитировал и Липпмана, и The Times (Карра) в качестве свидетельства готовности союзных правительств пойти в этом направлении. Он писал:

Он также предполагал примирение с британскими интересами (в пользу Британии) в Иране, Афганистане и Синьцзяне (Китай)[994].

Эта схема соответствовала предложенной Карром на страницах The Times. И все же этот уважаемый и обычно влиятельный рупор британской внешней политики под руководством Карра уже не отражал консенсуса, который складывался в кругах правящей элиты. На самом деле западные демократии не слишком хотели двигаться в этом направлении. Американцы, связанные политической системой, требовавшей участия Конгресса в принятии важных внешнеполитических решений, твердо воздерживались от подобной практики, хотя британцы в октябре 1944 г., когда Черчилль посетил Москву, казалось бы, все же шли в направлении, которое обозначил Литвинов. Однако к тому времени Сталин уже отправил войска в Румынию и Болгарию, так что жребий был брошен. В более поздней беседе Литвинов дал понять, что возможность, по его мнению, оказалась упущена, но вот если бы западные демократии вступили в дело раньше – лучше всего в тот момент, когда Советский Союз был слабее, – можно было бы добиться соглашения.

Можно ли было избежать холодной войны, если бы Сталин и Молотов выбрали этот вариант, вместо того чтобы насаждать свою систему в странах, которые они освободили и оккупировали? Решение позволить другим странам Восточной Европы пойти своим путем во внутренней политике, скорее всего, убедило бы западные демократии в том, что советская власть не планирует распространять коммунизм, грозя штыками. Это подкрепило бы утверждение Карра, что подобные революционные амбиции должны были зачахнуть на корню к концу войны. Скорее всего, Запад (как и в 1920-е гг.) тревожили опасения, что русские станут спонсировать коммунистические революции в Центральной и Западной Европе, особенно учитывая, что за войной последовали существенное сокращение материального капитала и повсеместные социальные и экономические неурядицы. Разве социальная напряженность не нашла бы в таких условиях плодородную для себя почву? Разве не могла эта социальная напряженность привести к революции, как в Греции? Порядочное количество голосов, отдаваемых за коммунистические партии во Франции и Италии, ясно показывает тенденции в общественном мнении Западной Европы, о которых свидетельствует и избрание лейбористского правительства в Британии. В подобных обстоятельствах западные демократии получили неутешительный ответ на вопрос о революции – таким ответом стала советизация территорий, оккупированных Красной армией.

Однако простых путей никто не выбирал. Поразительно, что в рекомендациях Литвинова ничего не говорится о Германии, которая стала объектом изучения другого вновь созданного органа – комитета Ворошилова[995]. Во многих отношениях Германия была средоточием противоречий Востока и Запада. Сталин настаивал, что судьба Германии не должна решаться западными демократиями без советского права вето. Кроме того, если не сам Сталин, то другие члены его свиты все еще лелеяли надежды первого десятилетия после Октябрьской революции на то, что над Берлином взовьется красное знамя. Обеспечить же Москве решающую роль в судьбе Германии можно было лишь при условии продолжения военной оккупации; следовательно, требовалось наладить пути сообщения через Польшу. Но как можно было обезопасить эти пути сообщения, если бы полякам позволили выбирать правительство или совершать военные перевороты, которые, скорее всего, привели бы к власти людей, категорически враждебно настроенных в отношении советских интересов?

Кажется несомненным, что разногласия по вопросу о Германии возникли бы между союзниками вне зависимости от советизации Восточной Европы. Это случилось бы, управляй Россией хоть Сталин, хоть царь. Однако главное, что советизация Восточной Европы была не просто естественным геополитическим ответом на проблему обеспечения долгосрочной безопасности. Никакие усилия – а усилия Карра и Литвинова были своего рода их догматом веры – не могли исключить идеологический фактор из международных отношений и заменить его механистической философией баланса сил, характерной для восемнадцатого и второй половины девятнадцатого века. В этом отношении холодная война, пожалуй, была неизбежна – как и заметил Глэдвин Джебб.

Холодная война закончилась, памятники Марксу и Ленину упали на землю, но образ Джона Кеннеди остался невредимым, хотя немного и потускнел. После его гибели корни пустила легенда о Камелоте на Потомаке. Согласно этому мифу, во многом насаждавшемуся семейством Кеннеди и его окружением, Джон Ф. Кеннеди был своего рода королем Артуром в модном костюме. Его советники были современными рыцарями Круглого стола, а Жаклин Кеннеди – его благородной Гвиневрой. Позднее стало понятно, что частная жизнь Кеннеди была далека от артуровского идеала. Но его репутация публичной персоны – великого президента, убитого во цвете лет, – не подвергалась такому тщательному анализу.

Неудивительно, что прочнее всего из всех аспектов легенды Кеннеди укоренилось представление о том, что если бы он остался жив, Соединенные Штаты не завязли бы во вьетнамском конфликте. Далекая война в стране, о которой американцы почти ничего не знали, сильно ослабила влияние Демократической партии, заставив многих граждан Америки начать сомневаться в ценности демократии. Мало того, что это была первая война, которую США очевидным образом проиграли, – постыдные аспекты американского участия в конфликте и бесславное возвращение последних войск из Сайгона (Хошимина) весной 1975 г. способствовали подъему мощного движения против власти, которое привело к поляризации американского общества. Всем очень хотелось верить, что вьетнамское фиаско было не результатом несвоевременных и непродуманных американских идей, а виной одного-единственного человека – Ли Харви Освальда.