Был бы Сталин более осторожен в отсутствие этой информации и могло ли это предотвратить холодную войну? При ответе на первый вопрос мы пришли к выводу, что Сталин был твердо намерен следовать своим итоговым курсом, недостаточно боялся США, чтобы свернуть с этого пути, но при принятии решений шел лишь на сознательный риск, а не рисковал поспешно и интуитивно, как впоследствии станет поступать его преемник Хрущев. Если это верно – а доступные в настоящее время свидетельства это подтверждают, – то оценка рисков производилась именно на основании разведданных, что объясняет также пристрастие к ним Молотова, который всецело от них зависел. Российские историки советской разведки приводят как минимум один пример, когда Сталин отказался от своих планов, услышав от источников в разведке, какую позицию собираются занять США. Это относилось к территориальным притязаниям Советского Союза в отношении Турции, впервые озвученным в 1945 г. и повторенным в 1947-м[990]. Вполне возможно также – хотя подобных доказательств еще не представлено, – что в 1949 г. Сталин в итоге пошел на уступки по вопросу о Западном Берлине, поскольку непосредственный доступ к западному официальному мышлению убедил его, что он не сможет успешно отрезать западным демократиям доступ к этому островку свободы посреди советской оккупационной зоны. В связи с этим, когда Запад во внутренних дискуссиях вознамерился твердо стоять на своем, Сталин, узнавший об этом по каналам разведки, решил действовать осторожно; однако если бы те же каналы сделали его безмолвным свидетелем внутренних разногласий или конфликта Британии и США, вполне вероятно, что он не поменял бы прежнюю точку зрения. Если бы Сталин ничего этого не знал, то все зависело бы от того, насколько жестко отстаивали бы свою позицию западные демократии, которых призывал к твердости Литвинов, и насколько Сталин верил бы в непоколебимость их позиции[991].

Что, если бы Сталин принял западное определение “влияния”?

Но точно ли мы правы в своем предположении, что Сталин избрал курс действий даже раньше, чем Запад это понял? Сталин давно внедрил в свою практику метод принятия решений, который – вопреки мнению теоретиков тоталитаризма и склонных к упрощению биографов – предполагал, а не исключал заблаговременное обсуждение альтернативных вариантов[992]. Мы знаем, что у Сталина были разработаны различные планы как в отношении послевоенной Европы, так и в отношении Дальнего Востока. Один из этих планов был создан комитетом во главе с Литвиновым и предполагал установление англо-советского кондоминиума в послевоенной Европе, но на основе раздела сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям, а не по принципу Сталина. Что, если бы Сталин принял модель Литвинова, отказавшись от модели, которая была избрана в итоге? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Можно списать это на наивность, но до освобождения Красной армией территорий Восточной и Центральной Европы западные державы в полной степени не понимали, что установление сферы влияния в представлении Сталина скорее можно было назвать колонизацией. Общепринятое определение сферы влияния или интересов было основано на доктрине Монро, которая регулировала господство США на американском континенте: в соответствии с ней не допускалось вмешательство чуждых для этого региона держав во внутренние дела стран региона, но этим странам позволялось в основном вести самостоятельную политику в соответствии с собственными интересами при условии допущения периодического и временного вооруженного вмешательства США. Тот же принцип лежал в основе отношений между Нижними Землями и Британией, которая полагала, что ее безопасность зависит от изоляции этих государств от прямого внешнего вмешательства, и в 1794 и 1914 гг. вступила в войну отчасти в стремлении защитить этот важный принцип. Этот минималистский подход к национальной безопасности прижился в великих державах, которые не имели недавнего опыта вторжения, гораздо быстрее, чем в державе, которая только что пережила все ужасы нацистской оккупации. Тем не менее западные демократии полагали, что Москва сочтет своих союзников важными, если не основными, гарантами своей безопасности в Европе после совместной победы над Германией.

Часто выдвигается предположение, что на самом деле Советский Союз не сумел договориться с Западом о приемлемом для всех разделе сфер влияния из-за резкого отказа президента Рузвельта пойти на это. И все же одно достигнутое соглашение – соглашение между Черчиллем и Сталиным, заключенное в октябре 1944 г., – русские воплотили в жизнь в форме колонизации, а вовсе не в той форме, которой ожидали британцы. При этом западные демократии тревожили не только советские амбиции, но и советские процедуры. В связи с этим нет особых оснований полагать, что русские стали бы сговорчивее, если бы Рузвельт был более расположен к обсуждению этого вопроса.

Но что, если бы Сталин поступил в соответствии с ожиданиями Запада? Прежде чем отрицать такой поворот как заведомо невозможный, стоит вспомнить, что до той поры Сталин демонстрировал прагматизм во внешней политике, а комиссия, созданная под его руководством, рекомендовала именно такой курс действий. Традиционалисты вроде американского политолога Р. Ч. Такера полагают, что исход был предопределен самим характером личности Сталина. Однако если предположить, что логику внешней политики Сталина можно полностью объяснить на основании анализа его личности, то как же объяснить, что в 1930-х он перешел от одной политики к другой, совершенно противоречащей его изначальному курсу? Логично предположить, что, несмотря на знаменитую склонность Сталина к паранойе, в его характере все же был элемент прагматизма, который позволял другим оказывать влияние на его выбор.

На Западе предложения о разделе сфер влияния в классическом понимании высказывали Уолтер Липпман (в США) и Э. Х. Карр (в Британии). Самый очевидный призыв к такому подходу был сделан в передовице The Times от 10 марта 1943 г. В ней Карр утверждал, что “в Западной Европе безопасности быть не может, пока безопасность не воцарится в Восточной Европе, а в Восточной Европе безопасность недостижима без поддержки военной мощи России”. Он продолжал: “Столь очевидный и сильный довод в пользу тесной кооперации Британии и России после войны не может не убедить ни один открытый и беспристрастный ум”. Перейдя к конкретным предложениям, он сказал, что Москве и Лондону необходимо заключить “обширное и решительное соглашение” на следующих условиях: “Если британская граница проходит по Рейну, то можно столь же веско сказать – хотя фактически никто об этом не говорит, – что российская граница в том же смысле проходит по Одеру”.

Запуск столь противоречивого пробного шара, само собой, оказал влияние на Москву. Не случайно всего через несколько недель, 31 марта 1944 г., была создана Комиссия по подготовке мирных договоров и послевоенного устройства, председателем которой стал заместитель министра иностранных дел Литвинов[993]. Четвертого августа, задолго до прекращения ее деятельности 21 сентября, Литвинов начал обобщать результаты работы, которые представил 15 ноября. После отставки Литвинова с поста наркома в мае 1939 г., несмотря на восстановление его на посту посла в Соединенных Штатах после вступления Америки в европейскую войну в результате атаки на Перл-Харбор, Сталин относился к нему со смесью недоверия и уважения. Если бы Сталин пришел к выводу о необходимости установления более близких отношений с западными демократиями, Литвинов понадобился бы ему снова – поэтому он и выжил, в то время как другие безжалостно отправлялись в руки милиции, в лагеря или на расстрел, хотя и вовсе не выражали еретических взглядов. А ведь Литвинова изначально отправили в отставку из-за излишнего доверия западным демократиям. Молотова в этом было не обвинить. Нежелание Сталина вычеркивать любой вариант развития международных отношений, каким бы маловероятным он ни был, подтолкнуло его к созданию комиссии Литвинова. Относительно низкий статус комиссии был очевиден на основании того факта, что ей не предоставили доступа к секретным материалам – только к вырезкам из зарубежной прессы. Тем не менее острый ум Литвинова и более двадцати лет опыта работы в сфере советской внешней политики чего-то да стоили. Литвинов объяснял давнее противостояние России и Британии имперскими спорами об азиатских провинциях, а не идеологическими различиями. Иными словами, конфликты интересов не были непримиримыми, а предполагали возможность найти общий язык. По мнению Литвинова, это было в равной степени верно как для царистского, так и для советского периода. Он придерживался этих взглядов по крайней мере с 1920 г. Именно этот неидеологический подход ко внешней политике и стал поводом для его конфликта с представителями традиционной советской позиции. Разве провал политики коллективной безопасности Литвинова в конце 1930-х гг. не подчеркнул существование непреодолимой идеологической пропасти? И все же Литвинов надеялся, что можно построить крепкий союз на основе временного совпадения интересов при борьбе с гитлеровской Германией. Считая величайшей опасностью послевоенную конфронтацию Лондона и Москвы, Литвинов утверждал, что необходимо заключить соглашение об англо-советском кондоминиуме в Европе.