Что значит “история претворилась бы в жизнь”? Почему результат остался бы “примерно тем же”? Могло ли в 1945 г. или вскоре после этого случиться что-нибудь другое?

Стоит с самого начала признать, что автор этого эссе скептически относится к подобным вопросам. Особенно сомнительными мне представляются случаи, когда историк произвольно выбирает одну любимую переменную, меняет ее вес или истинную структуру, но все остальные переменные в том же уравнении оставляет неизменными. Очень часто для этого берется историческая личность, которая потерпела поражение, после чего все переигрывается при лидерстве других участников процесса, причем значимость более масштабных, но приземленных исторических сил принижается, в результате чего обеспечивается победа новой личности, ведущая к счастливым последствиям во всех сферах. Западная историография Советского Союза не испытывает недостатка в подобных иллюзиях. Самопровозглашенный марксист антисталинистского толка Моше Левин полагал, что Бухарин избежал бы принудительной коллективизации сельского хозяйства в Советском Союзе, но при этом провел бы индустриализацию и обеспечил будущее социализма[957]. Если придерживаться более ортодоксальных марксистских взглядов, успех или провал конкретной личности, само собой, следует считать результатом взаимодействия более масштабных обстоятельств, а не независимой переменной, стоящей особняком от всего остального. Опасность заключается в том, что симпатия историка к конкретной личности, которая очень часто обусловлена глубокой антипатией к главному сопернику этой личности, не позволяет ему увидеть другие факторы, влияющие на ход событий. С более серьезной критикой гипотетического анализа выступил итальянский историк и философ истории Бенедетто Кроче[958]. Как он заметил, очень сложно оправдать произвольное вторжение в поток истории в специально выбранный момент, чтобы именно с этого момента начать перетасовывать факты, отрицая влияние прошлого на настоящее. Почему не выбрать другой момент – раньше или позже?

Чтобы хотя бы частично учесть замечания Кроче, гипотетический сценарий следует выбирать сознательно, как можно более осторожно и непредвзято. Возможно, также стоит осуществлять вмешательство не в один, а в несколько моментов времени и каждый раз изменять не одну, а несколько переменных, чтобы продемонстрировать различные возможные исходы, которые смогут подчеркнуть роль каждого отдельного фактора в уравнении. Давайте в таком случае возьмем три гипотетических вопроса, которые позволят проанализировать истоки холодной войны с различных позиций:

Первый вопрос призывает проанализировать влияние атомной бомбы на отношения Москвы и Запада. Есть мнение, что бомбу сбросили не для победы над Японией, а для устрашения Советского Союза[959]. Здесь возникает вопрос, кто задавал тон конфронтации СССР и западных демократий – США или советская политика. Американская “ревизионистская” школа историографии не выказывала сомнений, что “стратегия Трумэна в отношении Советского Союза в начале 1945 г. в значительной степени отталкивалась от убеждения, что после испытания атомной бомбы дипломатическая позиция США укрепится”[960], что “вскоре после вступления в должность Трумэн отошел от политики кооперации, проводимой его предшественником, и запустил мощную внешнеполитическую инициативу, направленную на сокращение или ликвидацию советского влияния в Европе”[961] и что до конца 1945 г. “Сталин действовал с умеренной осторожностью”[962].

Второй вопрос затрагивает важнейшую проблему шпионажа. Хорошо известен список советских шпионов в высших эшелонах британского правительства. Не менее известен факт, что русские вербовали шпионов, которые снабжали их критически важной информацией о прогрессе экспериментов по созданию атомной бомбы. Кроме того, правительство США опубликовало документы, демонстрирующие огромный размах этого атомного шпионажа[963]. Что, если бы русские не знали о бомбе до августа 1945 г.? Что, если бы они не знали о реакции Запада на их экспансионистские действия в отношении демократий? Пошел бы Сталин на такие риски?

Во время войны сторонники разделения Европы на российскую и западную сферы влияния существовали как в Советском Союзе, так и в Британии и США. Эти сторонники – Максим Литвинов, Э. Х. Карр и Уолтер Липпман – представляли относительно благодатную систему сфер влияния традиционного характера, в рамках которой внутренняя политика и социально-экономические структуры государств функционировали бы без чрезмерного вмешательства соседствующей великой державы, участвующей в решении вопросов обороны и внешней политики. Но Сталин представлял сферу влияния иначе, подразумевая установление практически тотального контроля. Именно следствия такого толкования концепции и его внедрения в Восточной и Центральной Европе и спровоцировали конфликт с Западом. Что, если бы он избрал курс, рекомендованный Литвиновым, Карром и Липпманом? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Таковы вопросы, которые мы хотим изучить. Однако прежде чем продолжить, следует ввести читателя в курс проблем, возникающих с определенными источниками, от которых приходится отталкиваться при интерпретации истоков холодной войны. Первая волна исследований была основана исключительно на документах из национальных архивов США, поскольку правительство США первым рассекретило свои материалы. Позднее существенную часть своих архивов 1940-х гг. рассекретили британцы и французы. Однако Советский Союз упорно отказывался снимать гриф секретности со своих документов, предоставляя ограниченный доступ в архивы лишь официальным историкам. В результате историография этой проблемы вынужденно однобока. Историкам американской дипломатии и британской и французской внешней политики постоянно приходилось ограничиваться неуверенными предположениями о мотивах поведения СССР. Это еще одна причина, которой объясняется наличие пропасти, зияющей между более консервативными историками и “ревизионистами”, ведь долгое время не существовало никакого способа определить мотивы советской внешней политики, не прибегая к умозрительным идеологическим построениям на основе документальных свидетельств.