коллектив снова решил поднять градус, завлабчик оказался на соседнем стуле. Бабы лабораторные прямо тронулись от зависти, изъерзались все, испереживалиь: сколько лет за Виталика бились, а тут Женька Орлова взяла и заклеила его как делать нечего! То ли реакция потрясенного коллектива так подстегнула, то ли водка была не сильно разбавленной, но, помнится, общалась она с Виталиком на берегу Днепра, среди дубов с шершавыми стволами, с большим энтузиазмом. Пока не рассвело. Откуда только у мужичка силенки взялись? Не иначе, поднакопил за десять лет любви со своей амебой очкастой.

После двух дней загула возвращался народ в Москву с жутко помятыми рожами. Откинулся на спинки мягких кресел и дрых без задних ног. Один Макар, старая гвардия, крутил седой башкой в надежде отыскать желающих распить чудом уцелевшую бутылку «Старки» и ежеминутно будил:

— Девчат, рванем по маленькой? За Победу?

— Не, Макар Ильич, мы в завязке.

Еще и от Надьки не было покоя. Вместо того чтобы подрушлять за компанию с подругой, склонившейся к ней на плечо, Надюха бубнила нервным шепотом:

— Жек, ну зачем тебе этот Виталик? Во-первых, он стукач, все говорят, во-вторых, карьерист, вроде моего Толика. Он же никогда не разведется со своей Совой.

— Надьк, ты чего, совсем шизнулась? Да какая мне вчера была разница — стукач он или нет? Лишь бы стучал нормально. Порцион здорового сексу на свежем воздухе, и все дела! Кончай агитировать за советскую власть, уже проехали!..

Ан, не проехали! Втюрился завлабушка по самое не могу, а любовь, паразитка, — штука заразная. В Витальке было то, чего вроде как не хватало с Борькой, — нежность. Навалом! Подчиненным тоже было чем блеснуть перед начальством. Короче, до того затащился Виталик от темпераментной, высокотехнологичной подруги, обученной Борькой всяким там камасутрам, что позабыл зятек совминовский про всю свою гребаную конспирацию. После работы дожидался коллегу за углом родного «почтового ящика», и они вместе неслись к нему на Профсоюзную. Никого не стесняясь, как малолетки, целовались в метро. У ресторана «Черемушки» Виталик убыстрял шаг. Минут через десять, без лишнего ажиотажа, и она отправлялась в подъезд ближайшей пятиэтажки. Неторопливо, чтобы не привлекать внимания бдительных Виталькиных соседей, с мусорным ведром спешащих на помойку, поднималась по лестнице и пулей влетала в приоткрытую дверь малогабаритного приюта любви. И так каждый вечер того полоумного мая, наполненного дурманом цветущей под окном черемухи. Сова вместе с предками каталась на белом пароходе по Черному морю. Побывала, родная, аж в Стамбуле. Ух ты! Рядовому «совку» такое и присниться не могло.

С приездом Совушки любовь не угасла — разгорелась со страшной силой. Ясное дело, запретный плод, он сладенький. Охваченный одной, но пламенной страстью, Прохоров проявлял чудеса героизма: брал ключи у всех знакомых, отваливавших в отпуск, не дрейфил привести подругу в высотку на Пресне, в душные, зачехленные апартаменты совминовцев, где любимому зятю велено было поливать цветы, пока номенклатура дышит кислородом на госдаче в Барвихе, а когда было совсем уж замуж невтерпеж, гнал свою «шестерку» за Кольцевую, в лес, не обращая внимания на сигналы светофора.

Зимой преобладал секс-экспресс. Ровно в семь ноль-ноль из Виталькиного подъезда вываливалась неповоротливая, как тюлень, законная супруга. В новой турецкой дубленке до пят, в запотевших на морозе очках, Совиха еле ползла по обледеневшему тротуару, придерживая варежкой лисью шапку «стожком», падавшую ей на глаза, и не замечала шустренькую шатенку в куртке из сурка и ангорском беретике, которая, перетаптываясь с каблучка на каблучок, разглядывала прессу в киоске.

Очумела девушка от любви! Пошла она на фиг, аспирантура эта, вся эта культмассовая деятельность, загреби ее в пыль, шахматы и прочая мешпуха! Только не учла, дура, что начинается-то все классно: ах, Женечка, любимая моя, почему мы с тобой не встретились раньше? — а заканчивается одним и тем же: Жек, извини, сегодня никак не могу. Моя чего-то приболела, надо ей микстурки купить. Дальше — больше: — Женьк, а давай послезавтра?.. Нет, лучше послепослезавтра. Хотя нет, в пятницу точно не получится. У тестя юбилей. Неудобняк, старикан обидится. На следующей недельке, а? Не грусти, детка, пока!

Бабы погасили в палате свет. Все-таки больница — самое поганое место. Хуже кладбища. Там хоть ни черта уже не болит и никакая дрянь, вроде Виталика, в башку не лезет. А впереди еще одно неслабое испытаньице — ночь. Заснуть страшно: вдруг в разбитой голове чего лопнет и больше уже не проснешься? Не спать — совсем труба. Наваливаются воспоминания, бередят душу, а плакать в коллективе девушка не привыкла. Бабка на соседней койке, которой любимый сынок по пьяни череп проломил, сразу услышит: всю ночь не спит, зараза. Тоже, видать, боится сдохнуть. Но как сдержать слезы, когда гадко, тошно и не дают дышать ощущение мерзости и грязи, чувство стыда перед самой собой, старой дурой, докатившейся до такой жизни? Перед собой — еще фиг с ним! Невыносимо стыдно перед теми, кто верил в тебя, любил, несмотря ни на что, свою Женечку и кого уже больше нет. Особенно перед мамой… Ой, мамуля, прости свою идиотку дочь! Если бы ты только знала, как без тебя плохо…

— Женьк, что плачешь? — Это Фатимка заволновалась. — Голова сильно болит?

Фигушки вам! Спит Женька. Спит. Хр-р-р! Слышите? Похрапывает, посапывает себе в две дырочки. А вы, небось, думали, Женька здесь самая разнесчастная?

Фатимка поохала-поохала и тоже засопела. Шебутная баба! Полезла дурища окна мыть: дочкин жених знакомиться придет! Стол накрыть нада, тутырма делать нада, чельпек печь нада — заморочилась и — бултых! — вывалилась со второго этажа. Фейсом об асфальт припечаталась, так что фейса, считай, уже нет, и все никак не успокоится: свадьба нада, деньги нада, мать в больнице, ай, как плохо! Вдруг Равилька жениться раздумает?.. А дочь, паразитка, не навестила ее ни разу. Вот и расти их, спиногрызов.

Чем кумушек считать трудиться… Сама-то, можно подумать, не отходила от папы, когда он, прооперированный, лежал в больнице. В белой-белой одноместной палате. Мужественный, героический, седой папуля. После операции ему, наверное, было очень худо, но он улыбался и шутил. Чтобы не огорчать маму. Просил почитать ему «Известия» или книжку про разведчиков. Мама кормила его с ложечки и тоже улыбалась. Шалава-дочь забегала редко: привет! как дела? ну, я пошла!

Очумевшая от ветра свободы, разгулявшегося над Москвой, она все таскалась по каким-то собраниям, демократическим тусовкам, митингам, демонстрациям. Радовалась, когда все стало трещать и рушиться — Берлинская стена, КПСС, «империя зла». Упивалась сказочками о новой России. Империя-то рухнула, а зло никуда не делось.